Под полом зияла ниша, в которой темнел ларец. Лак на его дубовых боках потрескался, латунные петли тускло поблескивали. Позабыв про перчатки, Ронан поспешил откинуть покатую крышку.

В тот же миг его сердце налилось чугуном и рухнуло куда-то вниз, оставляя за собой кровоточащий след.

Никаких бумаг в сундуке не было.

Ни завещания, ни векселей, ни справки о крещении.

Ничего, что указало бы, в каких краях искать матушкин родню.

Ничего…

Он проделал весь путь напрасно.

Глаза заволокло горячей пеленой, но Ронан все же заставил себя вновь изучить содержимое сундука. И не зря. Шуба, заполнявшая его почти до самого верха, выглядела роскошной и очень ценной – светло-коричневый мех переливался, словно подернутый росой. Ронан погладил мех, медленно погружая в него пальцы и чувствуя нежданное облегчение: когда он волновался, пальцы отчаянно чесались, но сейчас стало так приятно, словно он опустил их в ручей. Однако нет времени прохлаждаться. И на что матушке сгодится шуба? На нее даже платье уже не натянешь, все на себе рвет в клочья.

Куда более многообещающим казалось жемчужное ожерелье, которое запало в угол сундука, так что Ронан едва его не проглядел. Быть может, это семейная реликвия? Вроде тех талисманов, по которым в романах находят пропавших родственников? А если не реликвия, то все равно пригодится. Каждая жемчужина сияла, как маленькая луна, и, наверное, стоила немало. Если снести в ломбард, хватит денег, чтобы оплатить дорогу хоть до Канады, хоть до Мадагаскара. Лишь бы подальше от этих стен.

Пальцы так и вязли в меху, но Ронан, вздохнув печально, собрался с силами и оттолкнул шубу. Хорошего понемногу. Пора спешить.

Он сунул ожерелье в карман брюк, вскочил и вдруг понял, что можно не торопиться.

Сначала ему показалось, что приглушенный крик раздался из-за стены, как будто Нест взывала к нему из гостиной, и он успел схватить кочергу, но потом догадался, что крик доносится из ниоткуда. Просто зарождается в голове и, если зажать уши, нарастает еще громче и отдается в груди гулким, болезненным эхом.

Кричала матушка.

Как перед смертью.

Завтра наступит особенная ночь, канун праздника Иоанна Крестителя, и Мэри к ней почти готова.

Последние несколько дней ее до такой степени одолевает вялость, что она ленится вставать с лежанки. Только переворачивается с боку на бок, выгибаясь всем телом, и обмякает на руках у Ронана, когда он выносит ее на свежий воздух.

Она перестала двигать ногами. По правде сказать, ноги не приносили ей ничего, кроме огорчения. То наступали на кромку платья, из-за чего она падала прямо в фойе театра, а потом все представление терпела щипки мистера Ханта. Зимой их прятали в колючие шерстяные чулки, летом они потели под десятком юбок, и даже почесать их было нельзя – леди не смеет чесаться. Но если долго не двигать ногами, они немеют, и кажется, будто их и вовсе нет, будто они срослись, став продолжением тела, гладким и гибким.

Мыться она перестала. Ей нравился кислый запах своей кожи и жирный лоск, из-за которого кажется, будто кожа стала толще и прочнее, уже не такой уязвимой, когда любое грубое касание оставляет на ней синяки. Выхватив у девочки тазик, Мэри брызгает на свою смуглую грудь и смотрит, как вода собирается в тугие капельки и медленно стекает, щекоча пупок. Но запах мыла ей отвратителен, и она отталкивает губку. Девочку это заметно огорчает, но Мэри не оставляет попыток все ей объяснить. Когда девочка подсаживается поближе, Мэри хватает ее руки и водит ими по своему лицу, пропитывая ее своим благоуханием, чтобы она стала роднее. Пока что ничего не получается. Каждый раз девочка возвращается чужой, Ж и от нее разит металлом, хотя она держит его в руках только за завтраком.

Ронан и девочка очень назойливы. Не отступаются от нее, что-то твердят хором, пытаются ее растормошить. В таких случаях Мэри свешивает руку и плещет ею в воздухе – вот, довольны? Она размялась. Можно спать дальше? Не дожидаясь их одобрения, засыпает. Ей нужно копить силы. Нужно вспомнить, что же такого особенного в завтрашней ночи.

Раньше у нее не получалось сосредоточиться. Сны ее были тревожны и прерывисты.

Порою она просыпалась на смятых, мокрых от пота простынях и погружалась в ту ночь, когда родился Ронан. Вслушивалась, опасаясь услышать его крик, за которым последовал бы взмах ланцета – не по пальцам, а по горлу. Но Ронан хотел жить и не кричал.

Иногда ее будил мистер Хант. Чаще всего после приемов, на которых она допускала очередную бестактность. Или не она, а кто-то еще, но прием все равно был испорчен. Или же кому-то из деловых партнеров, облеченных властью, случалось задеть мистера Ханта, а резкая отповедь означала бы потерю прибыльного заказа. В таких случаях Мэри пробуждалась от пощечины и сжималась, натягивая одеяло на голову, потому что пощечиной мистер Хант никогда не ограничивался. И никак от него не скроешься. В ее спальне нет засова. Он с наружной стороны, и щеколда противно щелкает всякий раз, когда мистер Хант идет в комнату к Ронану, чтобы его наказать.

Ночью ему удавалось застигнуть ее врасплох, но днем она была настороже. Чуть что – сразу замечала приближение угрозы и инстинктивно подавалась вперед, как будто могла упасть с кресла, как со скалы, и уплыть подальше.

Откуда у нее такие повадки?

Наверное, из прежней жизни.

Но какой была та жизнь?

Уже несколько недель в голове ее вызревает сон, плещется в волнах памяти, облекаясь в плоть и наливаясь силой.

…Да, это был особый вечер, таких в году несколько. Вечер, когда ее племя выходило на берег и плясало в волнах. Она завидовала старшим сестрам, потому что им позволялось менять обличье, тогда как она с другими малышами томилась на краю рифа под присмотром кого-то из старших. Родители не отпускали их на берег. Боялись, что они заблудятся или что люди причинят им вряд. А чтобы удержать молодняк на месте, рассказывали байки о том, что люди до смерти забивают таких, как они, дубинками, а потом сдирают и надевают на себя их кожу. Не посмотрят, разумное ты существо или нет. Люди считают, что кроме них разумных существ нет вообще, и переубедить их невозможно. Особенно за те несколько секунд, которые понадобятся, чтобы проломить череп. Этим россказням малыши не больно-то верили, но проверять их на собственном опыте тоже не торопились.

Вот она вошла в тот возраст, когда ее отпустили на берег. С каким удивлением она смотрела на свои следы на песке, как хохотали ее сестры, когда набежавшая волна сбила ее с ног и она упала, отплевываясь от соленой воды, и осталась лежать, собираясь с силами. Сейчас она встанет и докажет всем, что умеет ходит на двух ногах не хуже остальных. А потом раздалась череда то ли криков, то ли хлопков – так не ревет море, и чайки так не кричат, и волны не бьются о скалы с таким противным скрежетом. Чужеродному звуку вторили стоны и пронзительный визг – малыши соскальзывали в воду, подгоняемые наставниками, громко кричали старейшины, и ее сестры бежали по волнам, на ходу меняя обличье, и падали, покачиваясь в воде темными вялыми островками, от которых, как багряные водоросли, тянулись струйки крови.