Тростик не очень заинтересовался старинной музыкой. По — прежнему поглядывал на панно с каравеллой и гладил на груди джинсовый карман.

Лика покусала губу.

— Герман Ильич…

— Что… сударыня?

— Вы… пожалуйста, не обижайтесь, что я… так иногда на уроках… ну, лезла в бутылку…

Он коротко посмеялся и сказал тоном Тимки Бруклина:

— Ладно, Сазонова, проехали…

Потом проговорил уже иначе:

— А вы, ребята… раз уж побывали у меня, заглядывайте еще… Договорились? «Поговорим за жизнь и за искусство», как выражаются в Одессе.

— Мы заглянем, — пообещала Лика. — Да, Тростик?

— Ага. Естественно, — подтвердил он. — Мы же обещали принести картинку. Ту, которая со мной… — И разъяснил Герману Ильичу: — Лика никогда не врет… И я тоже…

— Я счастлив, — сказал Герман Ильич.

Они принесли рисунок «Мальчик и звездный глобус» через неделю. Герман Ильич всячески одобрил его и попросил оставить на несколько дней, чтобы сканировать. В следующий раз они увидели увеличенную копию рисунка в рамке на стене. Лика застеснялась и говорить ничего не стала. Учитель тоже.

Впрочем, сейчас он уже не был ее учителем. Рисование кончилось в шестом классе, с седьмого начиналось черчение, а там — другой преподаватель. Но друзьями они остались. Летом не раз Лика грузила Тростика на багажник велосипеда, и они катили в Пристанский район. Они помогали художнику мыть накопившуюся грязную посуду, прибирались в его «берлоге», обсуждали новый пейзаж — «Корабли в Лиссе». Тростик безоговорочно хвалил (потому что корабли), а Лика позволяла себе критические высказывания. Автор их выслушивал внимательно, однако порой огрызался… Иногда сидели на стонущем от любых движений диване и смотрели кому что нравится: Лика альбомы с рисунками Гойи и гравюрами Доре, а Тростик — мультики про капитана Врунгеля и корабль — призрак… А Герман Ильич — те этюды и наброски, которые приносила Лика.

Она много бродила по улицам и переулкам, по старым дворам и пустырям над логом — с твердой папкой и карандашами. Тростик почти всегда сопровождал ее. В ту пору они и познакомились с Трубачами. «Мальчики, можно мы порисуем у вас во дворе? Такие дымники над крышей, такая колокольня над забором…»

Федя и Андрюшка согласились с радостью и даже угостили художницу и ее оруженосца клубникой. Потому что в ту пору они были счастливы. Потому что как раз пришло письмо от Никеля…

Здесь же была и белобрысая спокойная девочка по имени Лорка. Она позволила нарисовать себя — как сидит на качелях…

А потом наступила зима, и Лика увлеклась акварельными пейзажами. На них были ранние закаты, черные ели Городища и яркий месяц, от которого серебрится снежная пыль, поднятая лыжами и полозьями санок.

Герману Ильичу акварели нравились, хотя порой он позволял себе критику. Тогда они спорили, и Тростик непременно вступался за Лику:

— Ну, чего же вы! У нее же все правильно нарисовано! Сами выпросили мой портрет, где я в сугробе, а теперь…

И Герман Ильич сразу соглашался.

— Ты справедлив в своей мудрой непосредственности. Абсолютнейшим образом справедлив…

А Лика удивлялась: «Почему мне однажды показалось, что он похож на дурака Феодосия?»

И снова пришло лето, и в день солнцестояния Лика в очередной раз появилась во дворе Чикишевых. Чтобы увидеть там «это несносное существо, с которым сплошные недоразумения».

Существо получило в подарок серебряную монету достоинством в полтора евро. На одной стороне был трехмачтовый многопушечный фрегат, на другой — непонятный герб — солнце и какие — то ветки.

— Что за страна? — спросил Андрюшка, сунувшись носом к монете.

— Спорить могу, что Гваделупа, — сказал Ваня. Он, конечно, не думал так. Просто сумрачно пошутил. Но…

— В самом деле, — согласилась высокая и симпатичная девочка Лика. — Французская территория, остров Гваделупа. Вот, написано… Это мне отдал Тимка Бруклин из нашего класса…

— Он был на Гваделупе? — удивился Тростик.

— Нет, монету его отец привез из Франции. Евро чеканят в разных странах, а ходят они по всему свету, без границ. Вот эта денежка и попала в Европу с Карибского моря.

…Глубоко оттиснутые буквы не оставляли сомнений: GUADELOUPE. Ваня обмяк.

Никель шепотом попросил Тростика:

— Можно я подержу?

Взял монету, шагнул назад, позвал негромко:

— Ваня, посмотри…

— Посмотрел уже…

— Ты посмотри еще. Ведь красивая же. Значит, ничего страшного нет в таком совпадении. От красоты не бывает несчастий. Бывает наоборот…

От шепота его сперва прошел по Ване тревожный холодок, но сразу — пушистое тепло.

В самом деле, зачем он изводит себя непонятными страхами? С какой стати? Ведь ничего же плохого не случилось!.. То есть был дурак Квакер, но о нем — то сейчас думалось без всякой боязни… Зато сколько за один день хороших встреч!

Он посмотрел на Лорку. Она улыбнулась в ответ.

А день — самый длинный в этом году — сверкал солнечными бликами, шелестел кленами, курчавился в высоте белыми облаками. И до конца его было еще далеко…

1

Когда Ваня вернулся после всех приключений и знакомств, хозяин квартиры был уже дома. Лариса Олеговна значительно сказала: — Иди поздоровайся с дедушкой. Вы сегодня еще не виделись…

Ваня кивнул. И пошел. По широченному, с нишами и поворотами, коридору. Лариса Олеговна шла следом и говорила:

— Он уехал, когда ты еще спал, у них с самого утра какие — то совещания и летучки, а потом ученый совет, потому что на днях почти все руководство разъезжается в отпуска: кто на свои ректорские дачи, а кто на заморские курорты, и только некоторые остаются в лабораториях, потому что работа для них единственный свет в окошке, а дач все равно нет и никогда не будет, поскольку…

Ваня набрал скорость, чтобы оторваться от собеседницы…

Дверь в кабинет была распахнута. Профессор Евграфов сидел посреди комнаты в нелепой, но любимой позе. Поперек кресла. Согнутые ноги в шлепанцах свисали с пухлого подлокотника, а в другой подлокотник профессор упирался поясницей. Правую руку он возложил на спинку кресла, а в левой держал листы — похоже, что недавно взятые из принтера.

— Здрасте, Константин Мак… Матвеевич, — слегка дурашливо сказал Ваня с порога. Он позволял себе иногда так подшучивать: называть (или «чуть не называть») деда Константином Макарычем — как в рассказе Чехова про Ваньку Жукова. Ведь Ваня мог бы и сам оказаться Жуковым — если бы мама настояла, чтобы сына записали под ее фамилией. Однако настоял папа.