Он открыл дверцу фургона и вдруг поймал себя на том, что скорбь уступила место другому неожиданному чувству — слепому, безудержному гневу. Дура, как она могла так запросто отказаться от своей силы? Разве она не знала, что в мире смертных гвозди делают из железа, что, вколоченные рукой профессионала, они не гнутся и не подаются?!

Насквозь промокшая футболка с эмблемой факультета Уильяма Пенна прилипла к телу. Бикс взвалил мешок на плечо, подошел к краю утеса и опустил ношу на камни. От прорезиненного савана угнетающе воняло противогазом. Бикс опустился на колени и расстегнул молнию.

Ну конечно, он не мог смириться со всем этим кошмаром. Ну конечно, он страстно желал, чтобы кто-то, все равно кто, подарил его подруге вечную жизнь в каком-нибудь раю. Ему вспомнилась книга, популярная в свое время среди продвинутых студентов, «Взгляни на дом свой, ангел» Томаса Вулфа. Не верящий в Бога Юджин Гант в момент смерти близкого человека все же обращается к некоей высшей силе: «Кто бы ты ни был, будь добр сегодня к Бену, — молится Юджин над умирающим братом. — Укажи ему путь. Кто бы ты ни был, будь добр сегодня к Бену…»

Бикс увидел ее лицо и застонал. А что он ожидал увидеть? Во всяком случае, не этот остекленевший взгляд, не эту страшную оболочку с торчащим ежиком безжалостно обкромсанных волос. Раздражала недвижность трупа. Что, в сущности, перед ним? Даже если машина ломается, она по-прежнему остается твоей машиной. Но со смертью, видимо, что-то исчезает, уступая место чему-то совершенно иному.

Взамен души, взамен живого тепла появляется вот такой кусок мертвой безответной плоти.

Бикс потянул застежку дальше. Дождь все поливал. Вода скапливалась во впадинах под глазами, скатывалась в ложбинку слегка асимметричной груди. Бикс наклонился, заслонив труп от дождя, и промокнул его лицо рукавом футболки. Да, морщинок заметно прибавилось. Но полные губы, заостренный вздернутый нос прежние. Он никогда раньше не разглядывал ее вот так. Интересно, подумал Бикс, каждая морщинка, наверное, связана с каким-то тяжелым переживанием в жизни. Вот эта появилась после смерти отца, эта проложена алкоголизмом Фебы, а вот след известия о бесплодии.

Обещания нужно выполнять. Бикс поцеловал труп в губы, ничего при этом не почувствовав. Ни отвращения, ни умиления. О сексуальном возбуждении и речи нет. Перед ним — тлен, ничто.

Бикс задернул молнию, слегка подтолкнул мешок, и тот покатился вниз по поросшему водорослями откосу.

— Кто бы Ты ни был, — прошептал Бикс, когда тело плюхнулось в воду, — будь добр сегодня к Джули, укажи ей путь. Кто бы Ты ни был, — повторил он снова вслед исчезнувшему в волнах пролива Абсекон телу жены, — будь добр сегодня к Джули…

Феба уверенно шагала мимо амфитеатра, увековечившего память Томаса Торквемады, то и дело переходя на бег. Капли дождя отскакивали от желтой парки, оставляя на ней мокрые следы. Последние зрители расходились по домам, заполонив бульвар траурной чернотой зонтов. У многих в руках были мокрые, обвисшие на древках флажки. Ни дать ни взять — толпа баскетбольных фанатов, идущих со стадиона. Улыбки, восторженная болтовня, и не скажешь так сразу, свидетелями чего они только что стали — блистательной победы любимой команды или массовой казни.

На противоположной стороне улицы на фоне грозового неба высился Священный Дворец. Золотые пилястры устремлялись вверх, нанизав на себя десяток балконов. Сунув руку за пазуху, Феба нащупала благословенный металл. Пусть она и не знает толком, что будет делать дальше, но «смит-вессон» заряжен и ждет своего часа.

Феба дождалась, пока стемнеет, и под прикрытием дождя и ночи перелезла через кованую железную ограду. У самой стены Дворца, словно поджидая ее, стоял развесистый платан. Стараясь не шуметь, помня об охранниках и их автоматах, Феба принялась карабкаться наверх, цепляясь за толстые сучья, черные и жуткие, как обуглившиеся кости матери. Страшные события жизни накручивали спирали в мозгу, обуреваемом жаждой мести. Отец разрублен пополам. Мать сожжена заживо. Лучшая подруга распята. Толстые и скользкие, как угри, ветви помогли ей добраться до четвертого этажа. Выходит, все так просто. Маминым швейцарским ножом она отодвинула задвижку и осторожно приоткрыла окно. Оказывается, кровная месть — это так естественно.

Последние наставления для Айрин были просты. Первое: давать ему двадцать-тридцать унций молочной смеси в день. Второе: днем около полудня укладывать его поспать. Третье: если его мать убьют, найти себе другую спутницу жизни. Каждый малыш заслуживает двоих родителей. Или больше, если это возможно.

Озираясь по сторонам, Феба пробиралась по роскошным коридорам. Дорожки были ворсистыми и мягкими, как болотный мох. Люстры свисали с потолка гигантскими светящимися крабами. Вот и этаж, где духовенство почивало после тяжких дневных трудов: сожжений, головосечений, расстрелов и распятий. Феба осторожно приоткрывала двери комнат, заглядывала в них, точь-в-точь как в детстве в полуразрушенном «Довиле». Набожность здесь соседствовала с роскошью. На каждый алтарь — по ванной с горячей водой, на каждый портрет Иисуса — по топчану для массажа. Неплохо устроились, ваша светлость!

А вот это будут покои первосвященника. Точно. Кровать с балдахином на четырех стойках. Массивный дубовый стол. Восточный ковер. Пусто. Феба скользнула к окну, оставляя на ковре комья грязи и прошлогодние листья. Стекло покрылось волдырями дождевых капель. Обмотавшись портьерой, Феба расслабилась в своем красном бархатном коконе и принялась ждать.

Когда им было по десять лет, вскоре после того как Киса вылечила этого мальчишку Тимоти, они стащили из Вентнорской семинарии распятие и отодрали от него фигурку Иисуса. На поднятые руки натянули резинку — получилась отличная рогатка. Остаток дня они развлекались, стреляя по чайкам. Правда, сбить птицу никак не удавалось. Вдруг Джули сказала:

— Не нравится мне эта затея.

— Слишком неуважительно? — съехидничала Феба.

— Да.

— По отношению к братцу?

— Нет, — ответила Кац, — по отношению к чайкам.

Шаркая отороченными мехом тапочками и шелестя шелковой пижамой, вошел Милк. Подойдя к кровати, он упал на колени, сплел пальцы и принялся молиться:

— За мои грехи ты поразил его снова. Ведь это я привез Шейлу в твой город. Я, только я…

Феба читала где-то, что, совершив убийство из мести, человек, как правило, испытывает приступ сожаления. Не о содеянном, нет — о том, что жертва так и не узнала, кто ее убил и за что.

— Стой, где стоишь, Билли, детка! — крикнула Феба, отбросив портьеру.

Ублюдок. Он не дал ей слова сказать. Подхватился и побежал к стеклянной двери, ведущей на балкон, распахнул ее…

Но Феба подоспела вовремя. Бросилась ему на спину, как львица на антилопу. Вместе они перегнулись через балюстраду, нависли над мокрой улицей. Вывернувшись, Милк плюнул Фебе в лицо. Она укусила его за руку, ощутив во рту соленый привкус крови.

И тут они полетели вниз. Вместе с каплями дождя.