– Спасибо, дорогой друг.

Они вернулись в отель, поужинали вместе и расстались, пожелав друг другу спокойной ночи. Утром Белосельцев поднимался на рассвете и мог не увидеться с Сом Кытом.

Он разделся и лег под лепечущие лопасти вентилятора. Ему было печально. Он испытывал необъяснимую вину, неизвестно перед кем, неизвестно за какой проступок. Проступка не было, а было чувство невнятной потери. Но то, что было потеряно, не имело названия.

Он чувствовал беззащитность перед жизнью, сомкнувшейся вокруг него бесчисленным множеством случайных, разбегающихся явлений, некоторые из которых несли в себе угрозу и зло, иные хотели его уничтожить, но большинство было равнодушно к нему, как те голоса и музыка, что раздавались за окном.

Он же был известен и дорог лишь малой горстке людей, многие из которых умерли. Он стал перебирать в памяти своих милых и близких, живых и мертвых, молился за них, и они, живые и мертвые, отзывались на его молитву едва ощутимым теплом. Он лег на бок, поджал к животу колени, в той позе, в какой находился во чреве матери, и заснул, видя над собой ее любящее родное лицо.

В черном утреннем небе – латунная лента. Пальма, черная на заре, со страусиным плюмажем. Вьетнамский джип у подъезда. Капли воды на капоте, желтые, как мандариновые брызги. Вьетнамский офицер, аккуратный, в портупее, козырнул Белосельцеву. Принял баул. Оглядывался с переднего сиденья, когда неслись по пустынному городу. Любезно, на ломаном русском, отвечал на вопросы.

Аэродром был в легчайшей золотистой дымке, словно окутан пыльцой цветущих трав и деревьев. Они прокатили по бетону мимо военных транспортов, белесых старомодных истребителей, разрушенного двухкилевого американского бомбардировщика. На дальнем конце, одинокий, отточенный, темнел вертолет.

– Начальник разведки, – представился Белосельцеву невысокий, с седыми висками вьетнамец, в кителе, без знаков различия, с кобурой. – Готово. Можно лететь.

Белосельцев вошел в вертолет, и ему было уготовано место на железной лавке, на которой уже тесно сидели вьетнамские офицеры. Подняли на него серьезные, внимательные лица. Тут же, укрепленная обручами, стояла оранжевая стальная цистерна с горючим. Лежали на полу два автомата. Пилоты захлопнули дверцу, запустили винты.

Их пронесло над бетоном, Белосельцев в иллюминатор успел разглядеть под собой ширококрылую, лениво сносимую птицу. Взмыли над пальмами. Косо, желто-серебряное, в разводах утреннего светлого ветра, блеснуло огромное озеро, словно приподняли над землей металлический лист, послали вслед вертолету блестящую вспышку.

Вдруг возник Ангкор, обнаружил свой каменный, раздвинувший джунгли четырехгранник. Белосельцев, прижимаясь к стеклу, смотрел на проплывающий храм, пытался ощутить исходившее от него сияние. Но камни были темными, неживыми, словно обитавший в храме дух покинул свою обитель.

Струнка шоссе натянулась и лопнула. Он вспомнил, как день назад мчался по этой дороге, и где-то в красноватых полях, над которыми они пролетают, лежит засыпанный Тхеу Ван Ли, тень вертолета скользнула по его могиле. Поля и дороги исчезли, внизу заклубились зеленые волнистые джунгли, наполненные синей мглой, и среди них тонким разрезом тянулась просека с железной дорогой. Над ней, над двумя крохотными брызгами солнца, отраженными в стальной колее, летел вертолет. Летчик привязал свой маршрут к стальной паутинке.

Он зорко смотрел на непрерывную линию, подмечая на ней признаки обветшания и приметы восстановительных работ. Превратился в думающую, запоминающую, считающую машину, и сквозь круглый иллюминатор, в рефлексе солнца, кто-то наблюдал за ним, безликий, безглазый и тусклый.

Дорога вильнула в сторону, делая медленную плавную петлю, огибая возвышенности. Летчик оторвался от металлической тетивы и, спрямляя маршрут, полетел над горами. Леса тянулись непрерывно и плотно, поражая обилием неочеловеченной первобытной природы, в которой нет места людям, а господствуют стада слонов, обезьян, таятся проглоченные джунглями храмы, следы погибших, побежденных природой цивилизаций.

Белосельцев старался сосредоточиться на этих мыслях, но они скоро утомили его, и он стал осматривать вертолет, оранжевую цистерну с топливом, лежащие на полу автоматы. Обнаружил, что на одном из его башмаков начинает отставать подошва. Потрогал ее, она еще держалась, но грозила вот-вот отвалиться.

Его толкнуло спиной о шпангоут. В толчке, в крутом, наклонившем вертолет вираже он увидел падающего на него с противоположной лавки начальника разведки, посыпавшихся на пол офицеров, и в круглом стекле иллюминатора – наклоненный кудрявый стебель, прилетевший к вертолету из леса.

Машина выровнялась, заревела надсадно, продолжала горизонтальный полет. Начальник разведки метнулся к кабине. Один из пилотов, сняв шлемофон, что-то кричал ему в ухо.

В иллюминаторе виднелось бледное мелкое пламя. Перьями налетало к стеклу, пропадало, и вместо него тянулись синие волокна дыма. Пламя вновь возникало, злее и ярче, и откуда-то сверху, как дождь, падали огненные тягучие капли.

– Горим! – крикнул ему по-русски начальник разведки и опять бросился к кабине.

Вертолет выл металлически и трескуче. Белосельцев, отшатнувшись от обшивки, смотрел сквозь бледный наружный огонь на джунгли, оцепенев, не давая места страху, смутно думая, что случившееся – есть закономерное продолжение всех недавних его превращений. Он отступил от посетившего его откровения, и оно обернулось горящей машиной.

Вертолет терял высоту. Джунгли толпились внизу сплошным плотным войлоком. Зеленые, сквозь дым и красноватые огни, они казались лиловыми, как сквозь светофильтр. Он подумал, что вертолету для посадки нет места, придется садиться прямо на деревья. Предчувствовал удар в металлическое брюхо машины, ломающиеся вершины, хруст отсекаемых сучьев, скрежет и скрип металла.

Он поднялся, чтобы перейти к другому, бездымному борту, но из пола, снизу, из невидимых прогалов ударил огонь, охватил нутро фюзеляжа. Пропал, брызнул едкой бескопотной вонью и снова возник. Свистя и треща, окружил всех, заслоняющих лица локтями, приседающих, стремящихся вырваться из обжигающих обручей.

– Бочка!.. Взорвет!.. – крикнул начальник разведки.

Отталкивая его, из кабины набежал на огонь пилот. Упал на колени, что-то делал у бочки, перекрывал какой-то вентиль, напрасно, как казалось Белосельцеву, и бессмысленно.

Огонь почти пропал, но брюки его горели. Ногу вдруг обожгло и ужалило. Он стал бить по прожженной ткани, сшибая огонь, превращая его в тлеющие угольки.

Боль в ноге, задыхающийся в кашле начальник разведки, вой металла, бестолковые крики офицеров, ожидание, что сейчас, сию минуту они умрут в огромной бесшумной вспышке, расшвыривающей их в небесах над джунглями, – все это родило в нем мгновенный, черно-белый ужас. В сотрясенной душе было нежелание смерти, но не было слов для молитвы, не было сил для спасения.

Это длилось мгновение и кончилось. Огонь, треск обшивки. Внизу открылась поляна с одиноким деревом. На поляне под деревом, и дальше, запрокинув лица, стояли люди с оружием.