Костыль не застал, к сожалению, использования старых воспитательных методов, про которые был наслышан — вроде металлической пластины, вставляемой в зубы и подключаемой к источнику высокого напряжения: красиво, говорят, вылетала, вместе с зубами. Но в разбивании «фанеры» (грудака), причем молотком, сам участвовал, и почки козлам опускал: его согнут, чтоб башка между коленей оказалась, а ты ему каблуком по спине — если умеючи, то со здоровьем чмо может навсегда попрощаться…

Короче, дисциплинку Костыль насаждал эффективно, отчего и был у администрации на хорошем счету. И когда настучала какая-то сучара, не выдержав «профилактики», и звон аж до прокурора области дошел, менты и их, активистов, и (разумеется!) себя благополучно отмазали. «Указанные в письме факты не подтвердились» — и даже журналисты какие-то с правозащитниками, специально привезенные убедиться, что все путем, что ситуация в местах лишения свободы нормализуется, сунули свои нюхала в барак, перетерли с воспитанниками и уехали благостные. А че б им расстраиваться? — заходят, видят: все чистенько, на стене фотки из глянцевых журналов, в углу иконостасик (а как же!), «индивидуальные спальные места» заправлены идеально. Воспитанники, естественно, в один голос твердят, что никаких жалоб. Попробовали бы они что-то другое бздануть!.. А что аккуратные шконки принадлежат угловому с поддержками да борзым с пригретыми, причем заправлены отнюдь не ими, а опущенными (не руками, конечно, а при помощи палок, дощечек и прочего — чтоб не дай бог не дотронуться и не зашкварить!), что вымыто все и интерьер так симпатично оформлен чушками же, и что «табуретовка» очень поспособствовала их хозяйственному рвению, — это козлам знать, ясное дело, было не обязательно. Вообще никому в этой стране не обязательно было задумываться, что чистота, уют, гламур и благочиние — стабильность! — доступные лишь наглейшему меньшинству и стоящие на беспределе, характерны не только для Икшанской ВК…

Два года, что Костыль проходил в черной робе и черном кепаре, сильно добавили ему уверенности в себе. Хорошо себя зарекомендовавший в глазах администрации он без проблем освободился по УДО.

С чалки Костыль сломился, конечно, с огромным облегчением — но на воле быстро и неожиданно заскучал. Не находилось тут выхода лютости его, куражу, нельзя тут было заведомо безнаказанно — как он привык — без предупреждения и повода табуреткой с размаху. Петухов не хватало… Оттого и прибился он к этой тусе, что сильно черных не жаловала. Что, впрочем, произошло уже в Рязани.

Матушка, собрав денег отмазать Костяна от армии, уломала дядь-Гену, отчима его, чтоб тот в свою очередь походатайствовал за пасынка перед старшим своим сыном Борей. Борян слыл довольно крутым коммерсом, несколько приблатненным, как и все, кто начинал пятнадцать лет назад с торговли спиртом «Рояль», — но у него давно были в Рязани два огромных ангара по продаже стройматериалов и две квартиры. Более того, он и в Москве, где имел тьму знакомых, вел потихоньку дела. К просьбе пристроить непутевого Костяна бизнесмен отнесся, вестимо, без малейшего энтузиазма, но матушка, очень уж боявшаяся, что в Новике сын опять свяжется с плохой компанией, была настойчива. Костыль перебрался в областной центр, сделался в Боряновом ангаре продавцом, а чуть позже с материнской же финансовой помощью поступил на заочную экономику в коммерческий местный вузик (благо на зоне получил аттестат).

В Рязани, в сентябре, он и закорефанился с пацанами, называвшими себя «белыми бойцами». Пацаны и пацаны, старшеклассники, обычная шоблота микрорайонная (хотя один был сынком начальника местного ОВД), бакланье — но в их рассказах про то, как на той неделе опять отмахали битами чурок, Костыль сразу уловил нужные интонации. Да и смысл их теоретических телег он, в общем, вполне разделял: сам эту срань черножопую не переваривал и полагал, что в России русские должны быть хозяевами, а не сунарефы, ниггеры и узкоглазые. То есть на самом-то деле на русских ему было покласть точно так же, как и на всех остальных, а хозяином (и в России, и где бы то ни было), по его если не мнению, то ощущению, должен был быть он, Костыль… Но высказаться за Родину и правильному пацану было не западло: ведь Костян отлично чуял, что за пафосом и высокопарностью деклараций как всегда стоит то, что столь близко ему: желание самоутвердиться через насилие, насилие по отношению к париям, через беспредел (которым всегда пованивает от избыточного пафоса). Так что Костыль ощутил себя в своей стихии и скоро уже произносил «движ» («Кого знаешь из движа?») уверенным тоном причастного силе и правде — каким на зоне ссылаются на авторитеты и понятия.

Правда, идеология его не интересовала совершенно, как не увлекала форумная переписка с единомышленниками — в отличие от выяснения отношений и статусов в «своей хате», где ему следовало раз и навсегда обозначить собственную роль «старика». Бойцы знали, что сидел Костыль не за херню какую, а за то, что вальнул мента, и когда он сказал, что зверькам надо не просто клюкало чистить или даже ноги ломать, а резать, сук, насмерть, — это восприняли с должной серьезностью.

Решено было на ближайшей же мутке какого-нибудь чурбана обязательно замочить, причем Костян обязал бить каждого, никому в стороне не стоять (так же как велел в свое время поступить хате с зажмуренным Парашютом). С местом было заранее ясно — все знали, что чуркмены тусуются на Старозаводской в общежитии учебного комбината. Встретить их там было легко — только прыгать следовало осторожно, подальше от самой общаги, чтоб на помощь к своим другие звери не прибежали, и искать если не одиноких (поодиночке эти твари не ходят), то хотя бы пару (а то вдруг еще отобьются; ввосьмером-вдесятером больше, чем на двоих-троих, не прыгали никогда).

Но в тот раз бойцам повезло. Еще издали они заметили валящую мимо гаражного кооператива толпу мамбетов узкоглазых, тварей семь. Это была, конечно, не цель — но тут один черт, бухой, по ходу, в сопли, споткнулся, навернулся, а когда поднялся, остальные уже за угол свернули, к общаге. А этот урод, потоптавшись на месте, ломанулся в другую сторону! То ли под газом перепутал, синчер сраный, то ли правда ему туда надо было — но так он и пер один по улице, уже совершенно пустой к одиннадцати (в этом районе быдло вечерами не гуляет: тут либо на зверьков нарвешься, либо на пацанов, которые зверьков гасят). Костыль еще раз велел вполголоса взаимно подзаводящимся, весело-нервным бойцам, чтобы резал каждый — каждый, блядь; сделал знак подтянуться и, как только оказались в месте потемней, азартно заорал, пуская невольно петуха:

— Вали тварь!

Били действительно все — Костыль специально следил: поскольку единственный наблюдал за происходящим со стороны, снимая его на мобилу (в конце концов, кто тут был старший пацан?.. Да и с чего ему было отказываться от привычки делать все чужими руками?). А потом, когда из-под валявшегося ничком чертофана (даже так было видно, что живого — неизрезанного — места на суке нет) полезла во все стороны черная, сыро пахнущая лужа, Костыль, вспомнив все того же Парашюта, сказал совершенно ошалевшим, перемазанным юхой бойцам перевернуть урода на спину и раскромсать ему узкопленочный поганый ебосос — чтоб прочие не думали светить такими на русских улицах…

Аргументаж паленый, как велел опытный Костыль, скинули, но все равно он, конечно, побаивался поначалу: понимал, что, прихвати мусора кого-нибудь, тот мигом расколется — потому и норовил замазать всех мокрухой (ну и была надежда на Лехиного батю-полкана и его блат). Но все прошло чисто, никого никуда так и не дернули — что, естественно, резко добавило бойцам куража, а Костян даже выложил снятое им в Нет. Постановили еще заземлить хача — несколько вечеров специально по своему району ходили, потом опять на Старозаводскую съездили. Но удачный момент как назло все не подворачивался — разве что нефорку какому напичкают с носа. И вот тут Костыля стали одолевать сомнения: ну че ему эти школьники — ему, взрослому братку, баланду хлебавшему, в трюме померзшему (так он совершенно серьезно говорил и думал о себе, хотя в карцер не попадал ни разу)?..