Он всю войну этот камень таскал, и ни одной царапины даже не получил. И после войны приехал в чум опять, вернулся живой-здоровый-невредимый.

И вот, когда-то после войны он забыл этот камень перело'жить из кармана, когда отдал жене гимнастерку зашить. А жена стала шить, нашла камень – и выбросила. Куда выбросила – не сказала. И уже когда выбросила – тут увидел он, тут вспомнил, что камня-то нету… Посмотрел, наверно, карман гимнастерки. Говорит жене: „куда выбросила?“ Жена не помнит.

Ну, и сразу ко'нцы отдал…»

Рассказал эту историю Григорий Иванович Ардеев, после того, как в 94-м году нас с его сыновьями во время ночного броска по тундре утащило километров на пятнадцать в сторону от цели и вывело прямёхонько к Сииртя-седе («Сопке сииртя»), которая превосходной округлостью, непроваленная, возвышается в верховьях речки Горелой. Вернувшись из тундры, я вцепился в Григория Ивановича мертвой хваткой, угощал чаем, водкой, и вообще, делал все, как положено, покуда он не разговорился. Не лишне будет привести здесь наш разговор, чтобы яснее было, откуда взялась идея поехать на остров еще раз. Поехать специально, чтобы… Ну, хотя бы попробовать. Встретиться с ними.

Речь о сииртя, конечно.

– Сииртя-седе здесь на Горелой, куда вы вышли: сииртя-сопка значит, небольшая, круглая, их жилище. Когда дом сииртя пустеет, сопка проваливается. Была сопка, больша-ая, Ханюй-башня называлась, мы туда ходили. Совсем провалилась, там озеро теперь. Глубокое. И еще одна сопочка была – тоже одна воронка осталась. Совсем мертвая. Даже и воды-то нету… Вода-то должна быть? Должна накопиться? Так вообще нету. Там сухо-ой луг такой. Твердый даже. Гудит.

– А кто они есть-то, сииртя?

– Сииртя – это люди подземные. Люди, в общем-то. Хорошие, старинные. Старинных времен, так.

– До ненцев тут жили?

– Да. Раньше это их земля была. В «Вокруг света» ведь писалось же? Как там до сииртя дошел врач-то? Да старик уже умирал. На Канине это случилось. В пещере. Все у них есть, они слышат хорошо, у них связь, как по радио.

– Но они как-то знать о себе дают сейчас?

– Да-да-да. Примерно, я так предполагаю.

– Ну как примерно?

– Ну, как снежный человек, так и они.

– Но снежный-то человек, он может след оставить, посвистеть, камушком постучать. Его, наконец, увидеть можно!

– Такое представление тоже имеется. Типа того раньше говорили тоже, что видел сииртя там-то и там-то. Теперь никто не говорит.

– А по вашему мнению, сейчас существуют они?

– По моему мнению, может существуют, может нет. Как снежный человек: существует или нет? У нас так считают люди. Потому что раньше, когда дед пацаном был, их видывали. Редко, но показывались.

Один увидел, как девушка сииртя идет за водой. И вдруг заметила, что на нее смотрят. Она побежала в сопку и зашла. А там даже признаков дверей нету! От украшений вся поблескивала девушка эта. И ведерки оставила второпях. Не знаю, у кого эти ведерки…

Еще мне дед рассказывал, как один человек заплутал. Заблудился. Потом видит: Большое Сердце сопка стоит перед ним. Около нее остановился. Пурга такая очень сильная, сколько дней иной раз. Неделю бывает пурга. Он оленей отпустил, лег на сани. И в какое-то мгновенье сани покатились прямо в сопку, и она закрылась. Там обыкновенные сииртя были. Они ему сказали: руками только ни до чего не дотрагивайся. А когда стали ложиться спать, его положили рядом с девушкой одной. Когда все притихли, он не сдержался – рукой девушке по лицу провел. А она его за палец укусила. Знак оставила сииртя. Палец у него так криво и зарос, большой шрам остался. И сииртя его обратно вытурили, как развратника. «Не годишься», – говорят. Потом еще на Хэд-седе, потом Святая стала сопка, один до-олго плутал, неделю пурга была. Он все ходил вокруг сопки. И сииртя его к себе звали, просили только: ты, говорят, крест сними. Крест снимешь, тогда мы тебя возьмем. В земляном чуме' приютим тебя. Он не снял крест.

– И что, замерз он?

– Нет, сам вышел. Поэтому и рассказывают. Это тоже, пра-прадед, наверно, был. Видишь, их (первых ненцев) когда привезли, они окрещёные, видать, были.

– А когда ненцы только поселились здесь, они часто сииртя встречали?

– Да нет, чтоб часто, такого не было вроде. Иногда они как привиденье, как явленье такое являлись.

– Но они что – охотились, зверя промышляли? Как жили?

– Вот, по старым-то рассказам они промышляли на море даже зверя, рыболовством занимаются. Они больше нас знают даже, где кто из зверья есть. Так говорили. Тоже хорошо в травах разбирались. В астрономии.

– А какие-то вещицы их сохранились?

– С вещами так делали. Где предполагаешь, что они тут рядом – на сопке оставляешь то, что хочешь менять. Ложишь цепочки. Они наутро взамен что-нибудь оставят. Предметик какой-нибудь.

– А есть эти предметики у кого-нибудь сейчас?

– Сейчас, наверное, ни у кого нету. У нас когда-то туесок берестяной был. Но и это не знаю, есть ли, нету, потерялось ли… Поэтому я говорю, что они существуют. Только дверей у них нет. Куда они исчезают – вот это вот удивительно…

По сей день оставаясь в убеждении, что берестяной туесок сииртя никуда не «затерялся» и не пропал, я, тем не менее, никогда не пытался настаивать на том, чтоб он был мне показан. Близко познакомившись с Григорием Ивановичем, я никогда не замечал в нем ни малой толики лукавства. Прекрасный знаток старины, он рассказывал все, что знал и все, что мог; если он о чем-то умалчивал (а были вещи, о которых он сказал мне только когда я приехал на Колгуев в третий раз), то на то, значит, были важные причины.

Прежде всего та, полагаю, что наш, «цивилизованных» людей необузданный и дикий интерес, с которым мы стремимся увидеть разного рода диковины другого народа, а по возможности и завладеть ими, полностью оправдывая свое рвение «наукой», причинил им ни с чем не сравнимый вред. Все, в разное время изъятое из культурного оборота этих народов – бубны, шаманские маски и подвески, фигурки сядеев (идолков), бытовая утварь и редкая по красоте праздничная и ритуальная одежда – все в наших музеях засохло и умерло, так и не став достоянием общей культуры. Что естественно. Пользоваться этим мы не умели, не имея в том нужды, а единственное, что могли – рассортировать эти вещи сообразно своим представлениям и внести в свои реестры. Превратившись, в лучшем случае, в музейные экспонаты, а в худшем – пополнив бессчетные списки ед. хр. №…, эти мертвые осколки живых когда-то культур могут служить лучшим примером того, насколько убийственной может быть наша препарирующая прагматическая наука. Я подумал, что мое желание увидеть туесок сииртя – в конце-концов, не более, чем любопытство. Тогда как для Григория Ивановича этот туесок, а может быть и само сохранение его в тайне, было связано со всем, что было, есть и будет на острове, с чем-то очень личным и очень важным, включая и отношения с сииртя, в которых эта вещица может послужить своеобразным козырем, случись что… Оставаясь в его руках на этой земле, он подтверждал непрерывность времени, непрерывность предания…