– И еще… – Голос Ульяны опять перебил постепенно успокаивающиеся мысли. – Ты вот рванешь очертя голову, а что другим будет, подумала? За твой проступок Анне отвечать – потому как не уследила. Андрею, когда выздоровеет, твоим непослушанием глаза исколют. Желающие найдутся, уж будь уверена! Отроков, что у переправы стоят, накажут по всей строгости, коли пропустят тебя без приказа. А ведь они и стрельнут в тебя, чтобы остановить – они дозорные, в своем праве.

А за Андрюху своего будь покойна. – Ульяна похлопала ее по руке. – Что-что, а о раненых в походе лучше мамки родной заботятся. Обозники свое дело знают. Бурей, конечно, зверем диким смотрит, но лекарскому делу его Настена учила, и все, что надо, он сделает. С того света многих вытащил, уж ты мне поверь. Вот привезут сюда, тогда твое право, никто перечить не будет – выхаживай.

– А… а если нет?! – Мысль, что преследовала ее с самых проводов, сама просилась на волю. – А если не довезут? Я же… я же себе никогда не прощу… опять не уберегла-а-а… – Прислонившись спиной к стене, Арина подтянула ноги на лавку и сидела, уткнувшись лицом в колени, заглушая рыдания.

– Эх, милая… – Жена обозного старшины присела рядом с ней. – Это уж наш бабий крест, родная моя. Сами выбираем, сами его несем, и никто нам тут не помощник. А случись что, сами себя потом казним всю жизнь, – обняв рыдающую Арину, последние слова Ульяна проговорила уже гораздо тише, как будто для себя.

Молодая женщина и сама не знала, чего в ее плаче больше – обиды на судьбу, страха за Андрея или облегчения и благодарности оттого, что не дали ей совершить непоправимого. Где-то совсем в глубине сознания промелькнуло:

«Эх, дядька Филимон, ты-то про склоки все распинался, а вот про то, что такую цену бабе за службу платить приходится, и полсловечка не проговорился…»

– А про то, что чуть не случилось, я никому не скажу, и ты молчи, – напоследок добавила Ульяна. – Помнишь, что Верка про наш бабий десяток говорила? Ну так мы десяток и есть. Ты уж не подводи нас, девонька.

Кто ей сказал, что прибыли конные носилки с раненым, да как она возле них оказалась, Арина потом и вспомнить не могла – очнулась, только когда увидела серое безжизненное лицо с темными пятнами нездорового румянца на скулах и безвольное, словно тряпичное тело, обмякшее на носилках. И даже не удивилась: во сне это видела или наяву, но видела уже.

– Андре-э-эй!!!

– Живой он, живой, только плох очень, – а она и не заметила, что Анна тоже рядом.

Видно, и у боярыни есть свой предел душевных сил: до нее те слухи, что принесли ратнинские отроки о ранении Андрея, тоже дошли – и о том, из-за чего он под стрелы подставился. Точнее, из-за кого. Смерть, что так близко промелькнула от сына, и ее своим крылом по сердцу чиркнула.

– Он моего Мишаню спасал. – Анна зажмурилась и помотала головой, будто прогоняла прочь страшное видение. – Ничего, выходим! Его и отправили впереди всего обоза, чтобы побыстрее к лекарке… – Боярыня подняла глаза на переминавшегося тут же обозника. – Почему не в Ратное к Настене? У нас же тут только Юлька.

– Так Бурей велел… – развел тот руками. – Сказывал, чтоб я с ним сразу и заворачивал в Михайлову крепость, ближе… Он и досюда-то сомневался, что довезу. А в Ратное, говорит, точно не доедет. Больно сильный жар его треплет.

От этих слов Арина окончательно пришла в себя, охнула и бросилась к носилкам. Нагнулась, осторожно обняла Андрея, словно хотела заслонить от всего мира.

«Не отдам! Никому не отдам! И притронуться к нему не позволю… Мой он! Выхожу…»

Припала щекой к его щеке и чуть не обожглась о нее.

– Да почему же на носилках везли? Неужто телеги не нашлось?!

– На носилках-то способней, на телеге хуже по тутошним ухабам трястись. А так мы по уму все сделали, жерди связали, чтоб, значит, ровно лежал. Ребра-то у него поломаны… – обозник говорил еще что-то, но Арина уже не слушала, а судорожно пыталась сообразить, что ей сейчас в первую очередь предстоит сделать. В голову, как назло, сперва всякие пустяки лезли, а потом вспомнились слова Ульяны про долг, место и бабий десяток. Неужели и тут отказаться придется?! Пересилила себя, оторвалась от любимого и с мольбой подняла глаза на боярыню.

– Анна… понимаю, что подвожу тебя, но Христом-Богом прошу – отпусти! Я же с ним сейчас быть должна. Подниму, тогда и вернусь в крепость, коли позволишь… И заодно, пока ты здесь, не откажи – вели дежурным моего деда Семена переправить на тот берег, я его сейчас за Настеной пошлю…

Та только руками замахала:

– Да ты что?! И не думай! Раз привезли раненым, значит, твое место теперь рядом с ним, а мы тут и сами пока управимся. – Анна коротко вздохнула и добавила с непонятной горечью: – Этого нашего бабьего права – выхаживать – у тебя никто не отнимет… А за Настеной я лучше не твоего деда пошлю, а отрока, верхами. Телега и в Ратном найдется. А пока пусть хоть Юлька его посмотрит.

Аринка перевела дух, снова обернулась к Андрею, заговорила с ним. По лицу текли слезы, она их вытирала, сама не замечая, и улыбалась, изо всех сил улыбалась: ей почему-то казалось очень важным, чтобы любимый, открыв глаза, увидел не слезы, а ее улыбку. Битый и тертый жизнью обозник даже перекрестился, буркнув, что в первый раз видит, как беспамятного улыбкой встречают, потом подхватил под уздцы переднюю лошадь и, не обращаясь ни к кому конкретно, вопросил:

– Куда править-то?

Анна ушла отдавать распоряжения, Арина возчика и не слышала, но всезнающий и вездесущий дед Семен уже тянул его в сторону посада, показывая дорогу к новой, еще не до конца обустроенной усадьбе. Арина шла рядом с носилками и продолжала говорить, не замечая никого и ничего вокруг.

– Андрей, ты меня слышишь? Доехал ты… все хорошо, я с тобой… Ты держись, держись за мою руку, миленький, сейчас Юлька тебя посмотрит, перевяжет. – Веки дрогнули, приоткрылись глаза, больные, темные. Вроде на голос ее отзывается, но взгляд мутный, видно, жар голову туманит. Застудили его там, что ли? Ночи-то уже холодные и сырые, а раненому, обессиленному много ли надо? Погладила по щеке, поправила укрывавшую его рогожу.

«Гляди-ка, цел оберег бабкин, что я ему при прощании на шею надела. Не оборвался шнурок, не потерялся…»

Будто на ухо кто-то шепнул (может, бабка?): «Что мог оберег, то сделал, а теперь все в твоих руках». Кивнула, словно отвечая этим словам и соглашаясь с ними, вздохнула, опять улыбнулась сквозь слезы:

– Ничего, Андрей, теперь мой черед за тебя воевать. А я уж не отступлюсь, будь уверен!

Вот когда пригодилось Арине все то, чему она научилась в лазарете вместе с девками! Об одном жалела – мало времени занимались, не успела всего постичь. Но и за те уроки сейчас готова была Юльке в пояс поклониться и про себя пообещала непременно поставить свечку за здравие молодой лекарки, как только до церкви доберется. Хоть и жрица Макоши, но ведь крещеная…

Юлька, и правда, за обучение взялась рьяно, по молодости иной раз и с перехлестом, и никакой поблажки не давала ни девицам, ни отрокам – тем досталось не меньше, а как бы и не поболее. Все их возражения она пресекала одним неубиваемым доводом: