Я щелкнул вожжами, и колесница Кухулина помчалась на коннотцев, сверкая ножами на бешено вращающихся колесах, превращавших ее в беспощадный жернов смерти.

В тот день ольстерцы убили тысячи врагов, но и оставили на поле боя многих своих собратьев. Атака, возглавленная Кухулином, стала началом отступления коннотцев, длинной и медленной похоронной процессии, оставлявшей мертвецов на каждом ярде своего пути. Мы неустанно заставляли людей Мейв двигаться назад, к границам Коннота. Кухулин не давал им возможности устроить привал. Если они успевали разбить лагерь, он поджигал палатки, убивал воинов, пытавшихся вызвать его на поединок, бросал камни в самую середину воинских колонн и осыпал коннотцев стрелами, заставлял менять направление движения так часто, что через некоторое время они стали испытывать лишь одно желание — как можно быстрее убраться из Ольстера. На колеснице Кухулина целыми гроздьями висели головы, словно ракушки на камне в часы отлива. Ольстерцы собрали большую часть золота, захваченного Мейв во время вторжения и выброшенного ее людьми, пытавшимися таким образом ускорить свое отступление. Кроме того, удалось вернуть значительную часть краденого скота, который ее пастухи перегоняли в Коннот. К тому времени, как армия Мейв пересекла границу Коннота и Кухулин перестал ее изничтожать, от нее осталась едва ли десятая часть. Многие воины были убиты, многие предпочли бежать под покровом ночи, чтобы добраться домой — хотя и потерявшими честь, но живыми.

Ольстерские воины триумфаторами вернулись в свои замки, где их встретили накрытые столы и радостный смех. Обиды, возникшие по поводу поступка Конора в отношении Дердры, не были забыты, однако победа, одержанная в сражении, и скорбь потерь примирили бывших врагов. Во время тех событий брат пошел против брата, и многие теперь жалели о случившемся. Некоторые изгнанники предпочли возвратиться в Ольстер к своим семьям, а не в Коннот, не желая больше выступать против своих соплеменников. Фергус и его близкое окружение все еще отказывались возвращаться. Они с Конором задолжали друг другу, а за такие долги полагалось расплачиваться кровью, и, если бы они встретились, расплата была бы неминуемой.

Вся страна праздновала победу. Мы прославляли храбрость тех, кто погиб, с особенной горечью вспоминая мальчиков из Отряда Юнцов, принесших себя в жертву. Проходили дни, и все больше воинов собирались в Имейн Маче, чтобы рассказать, как они выгоняли коннотцев из Ольстера. Лишь один Кухулин продолжал неумолимо преследовать врагов, не зная сна, носясь по стране, словно меч, постоянно наносящий удары, пытаться добраться до сердцевины отступающей армии Мейв.

Королеву Мейв мы с Кухулином так и не смогли догнать. Это удалось сделать другим нашим воинам, но большинство из них погибли. Ее солдаты охраняли Мейв, как пчелы королеву-матку, и отчаянно защищались. Мы обыскали каждую долину, попадавшуюся нам на пути, проверяли каждый слух, но, хотя не раз натыкались на отдельные отряды, саму ее так и не смогли найти. Несколько раз мы подбирались к ней совсем близко, но нашей встрече постоянно что-то мешало. То опускался туман, то ломалось колесо, то ее не оказывалось там, где она была буквально десять минут назад.

В одну из ночей я спал, стоя в своей колеснице, и мне приснилось, что Мейв спрятали дочери Калатина и мы никогда ее не найдем, никогда не сможем пробиться сквозь окружавший ее туман. Я рассказал об этом Кухулину, постаравшись убедить его, что мои видения правдивы, и он, хотя и с большой неохотой, решил прекратить поиски.

Мы вернулись в Имейн Мачу, где уже долгое время продолжались бесконечные празднования. Мы пили, ели, занимались любовью, охваченные бездумным желанием забыть, переиначить или хотя бы приглушить воспоминания о том, что с нами всеми произошло. Но только никаким распеванием героических песен, никаким вином или буйством разгоряченной плоти нельзя было вернуть Отряд Юнцов или заставить меня забыть маленькую ладонь на моей руке и голос мужчины-ребенка, который убеждал меня бежать, пока сам он будет сдерживать врага. Никакие хвастливые похвальбы Коналла, Бьюкала и сотен других воинов не могли скрыть того бесспорного факта, что теперь Кухулин стал величайшим из воинов. И никакие торжества по поводу одержанной победы не могли изменить того, что Мейв все еще была жива, и что теперь к первоначальным причинам ее ненависти к нам добавились позор поражения и жажда мести.

Возможно, хуже всего было то, что символ позора Ольстера оставался с нами в Имейн Маче и каждый день напоминал нам, что Великий король не был человеком слова, а может быть, вовсе и не был королем. Найзи был мертв, а Дердра оставалась пленницей Конора. Он уже год удерживал ее у себя, и в течение этого времени она принадлежала ему. За этот год никто не видел на ее устах улыбки. Она ела ровно столько, сколько нужно было, чтобы не умереть, и почти не смыкала глаз. Она целыми днями сидела в своих покоях, молча уставясь в окно, если Конор не давал ей каких-нибудь указаний, которые она выполняла ровно в той степени, в которой ей было велено — ни больше и ни меньше. Конор постоянно пытался добиться ее расположения, посылая к ней музыкантов для услаждения ее слуха, и женщин, в обязанности которых входило выполнение любой ее прихоти. Часто он сам сидел с ней и вел приятные разговоры, но она всякий раз отвечала ему ровным тоном; голос ее был лишен страсти, лишен жизни.

— Не пытайся угодить мне. Ты никогда не сможешь сделать так, чтобы я рассмеялась или легла с тобой в постель. Ты убил во мне надежду, и теперь я все равно что мертва. Ты расколол свое королевство и натравил друг на друга своих соплеменников. Моя душа жила любовью к Найзи, а теперь его нет, и пал он от твоей руки, несмотря на то что убил его твой пес Эоген. Я бы предпочла один поцелуй мертвых губ Найзи, один прощальный взгляд, один-единственный звук его голоса тебе, всему твоему королевству со всеми его героями и их великими подвигами. Для меня ничего больше не существует на этом свете. Можешь делать со мной, что хочешь, ибо я не могу этому помешать, но не пытайся сделать меня счастливой. Если бы ты пощадил Найзи, то ради него я бы даже согласилась стать твоей женой. Не никогда, никогда не думай, даже на миг, что хоть что-нибудь из того, что ты делаешь, говоришь или даришь мне, может сделать меня счастливой.

Если бы она кричала, визжала, выплескивала на него свою ненависть, я думаю, он бы знал, что делать, но ее ровный голос и безразличие приводили его в замешательство. Конор стал злым и раздражительным. Женщина, которую он желал, была в его власти, но она его не хотела. Одним угрюмым пасмурным днем, после того как он все утро тщетно пытался ее развеселить, Конор разозлился и спросил ее:

— Кто больше всего тебе ненавистен?

— Ты, — ответила она. — Ты и Эоген МакДартах.

— Тогда будешь жить целый год вместе с Эогеном, — заорал он, — потому что мне ты уже надоела!

— Нет! — ответила она, но король лишь рассмеялся, еще больше убеждаясь, что принял правильное решение.

Конор знал о ее клятве никогда не принадлежать одновременно двум мужчинам. Когда ее забрал Конор, Найзи был уже мертв. Но поселиться в замке Эогена при живом Коноре означало нарушить клятву. Конор, обезумевший от любовных страданий и гнева, хотел причинить ей боль и обесчестить. Он стал настаивать, надеясь, что страх нарушить клятву заставит ее стать покладистее. Конор послал к Эогену гонца с приказанием явиться в замок и забрать Дердру, хотя мысль о том, что она окажется в объятиях другого мужчины, терзала его сердце не меньше, чем ее безразличие.