время как настоящие шахматисты священнодействуют, если позволительно употребить такое выражение. Шахматы, так же как любовь, требуют партнера…»{333}

Эмиль Фукс – один из самых близких его друзей периода проживания в Зальцбурге. Только ему (и, пожалуй, еще Виктору Флейшеру) Стефан Цвейг мог пожаловаться на домашние конфликты с девочками и на ухудшение отношений с матерью этих девочек, Фридерикой. Мог рассказать о своих внутренних переживаниях и ждать в ответ слов поддержки и помощи. Супруга Эмиля Фукса, Роза, тоже с сочувствием относилась к Стефану, была свидетельницей частых перепадов его настроения и домашних ссор. При этом Розе удавалось сохранять позитивные отношения и с Фридерикой, благодаря чему она имела «допуск» в их дом и нередко в отсутствие Анны Мейнгаст набирала на машинке новые срочные рукописи. В тридцатые годы Эмиль Фукс работал редактором в издательстве «Herbert Reichner», за счет чего имел возможность ускорить процесс издания сочинений лучшего друга.

До 1933 года на Капуцинерберг приезжали гости из Германии, Швейцарии, Франции, Америки, Румынии, России, Италии, и хозяин старался оказывать всем столь радушный прием, что если у коллег когда-то и закрадывалось в душу чувство зависти к успехам Цвейга (как в случае с Томасом Манном), то после встречи их отношения совершенно точно обновлялись.

Упрямая статистика говорит, что к 1933 году суммарный тираж книг Цвейга только в одной Германии (не включая переводы) составлял 1,3 миллиона экземпляров, в то время как суммарный тираж того же Томаса Манна, нобелевского лауреата, исчислялся в его родной Германии куда более скромной цифрой в 600 тысяч. Безусловно, это не могло не задевать самолюбие автора «Будденброков», о чем Цвейг, конечно, догадывался, но со своей стороны не выстраивал с коллегой заведомо холодных, тем более враждебных отношений – как раз наоборот. Первый раз он пригласит Томаса к себе летом 1923 года, когда литературное общество Зальцбурга по просьбе Цвейга организует для немецкого писателя приглашение с публичными чтениями. Манн приемом был растроган, оценил рукописи Гёте, Толстого, Шиллера, предметы искусства, поиграл в саду со спаниелем Каспаром и милыми щенками черно-белого окраса.

Тем же летом в доме на две недели остановится Ромен Роллан, которому Стефан уступит свой рабочий кабинет и диван для сна. Вечерами коллеги говорили о французской литературе, великой немецкой музыке, о жизни Бетховена, его наследии и рукописях, которые из-под носа у них уходили на аукционах в чьи-то чужие «мохнатые» руки. Дело в том, что главным конкурентом собирателей рукописей глухого маэстро на протяжении многих лет был швейцарский меценат, скупавший на любых торгах за баснословные деньги все, что имело отношение к имени гениального немецкого музыканта. Этого богача звали Ханс Конрад Бодмер (Hans Conrad Bodmer, 1891–1956), прославленный промышленник из Швейцарии, годами собиравший наследие величайшего немецкого композитора. К сожалению, ни Роллан, ни Цвейг не доживут до той исторической даты, когда Бодмер завещает свою несметную коллекцию музею Бетховена в Бонне. Но в том, что Бодмер был человеком щедрым и достойным всяческого уважения, сомневаться им не приходилось. Именно он построил для своего друга, писателя Германа Гессе великолепную виллу на склоне озера Лугано в Швейцарии. Цвейг и Роллан, как близкие друзья и единомышленники Гессе, не могли об этом не знать.

Спустя год, в мае 1924 года, Цвейг окажет Роллану радушный прием и в Вене, где сам будет находиться у родителей, которым требовалось все больше и больше сыновней помощи и поддержки. Прекрасно зная о том, что Зигмунд Фрейд давно изъявлял желание познакомиться с создателем эпопеи «Жан-Кристоф», он с радостью – «с каким удовольствием воспользуюсь я случаем» – известил уважаемого профессора о прибытии в их город выдающегося француза.

* * *

«Дорогой господин доктор! Сердечно благодарю вас за ваш новый подарок. Читать что-нибудь, вышедшее из-под вашего пера, всегда означает для меня глубокое удовольствие. А как плодотворно усердны вы! Умение понимать других развилось в вас, как у настоящего корифея… Я отмечаю большую внутреннюю скромность в вас, весьма редкое качество для художника. Сердечно приветствую вас, ваш Фрейд». Это письмо датировано маем 1928 года. С завидной регулярностью Цвейг продолжал отправлять на Берггассе, 19, свои новые произведения (иногда даже в машинописных рукописях до их публикации) и на каждый присланный «подарок» неизменно получал ответ.

Желанный ответ он получил от Зигмунда Фрейда и 27 октября 1922 года, вскоре после того как выйдет первое издание сборника «Амок». Советский кинокритик Александр Викторович Кукаркин справедливо писал: «С великим напряжением и требовательностью к себе трудился он над своими новеллами, чтобы придать им завершенную художественную форму». И вот очередное «завершение» состоялось в октябре 1922 года. Издательский дом Киппенберга выпустил второе звено в цепи грандиозного замысла писателя – знаменитый цикл новелл, посвященный «художнику, другу и брату Францу Мазерелю». Пять небольших по объему произведений («Амок», «Женщина и природа», «Фантастическая ночь», «Письмо незнакомки», «Улица в лунном свете») в считаные годы завоевали автору славу мастера психологического рассказа, знатока человеческой души, приковав к напряженным сюжетным линиям миллионы читателей во всем мире.

Доскональное описание рефлексов человеческой психики, неведомых никому «трущоб сердца», кипучей пены душевных катастроф, характеров, которые, по мнению автора, необходимо демонстрировать в их «горячем состоянии», вместе с виртуозной техникой вот уже второе столетие восхищает поклонников таланта Цвейга. Самый тонкий и чувственный писатель своего времени в каждой истории, словно врач-психотерапевт, «старался глубоко проникнуть в сложный порядок человеческих отношений» (В. Лидин) и в итоге проникал столь глубоко, что в каждом монологе от первого лица заставлял читателей испытывать «переживания от пережитого».

Силой слова, умением слушать и слышать, врожденным литературным даром и стилем, страстным желанием глубже других «проникнуть в чужую душу», душу детскую, женскую и мужскую Стефан Цвейг заставляет сочувствовать угнетенным, преданным, обманутым, обездоленным людям, потерявшим всякий смысл и силы жить. Порой кажется, что нагнетанием трагичности в сюжетах автор пытается вызвать в читателях одновременно чувство вины и благодарности Богу за свою спокойную, безбедную, размеренную жизнь по сравнению с той ужасной судьбой, о которой мы только что узнали в погоне за убегающим вперед словом, бешеным темпом повествования.

«Смешно и жутко было мне, трезвому, смотреть на этих не владеющих собой, пьяных от азарта людей. Рядом со мною стоял на стуле мужчина, щегольски одетый и, вероятно, приятной наружности; теперь же, одержимый незримым дьяволом, он неистовствовал, размахивал тростью, словно кого-то подхлестывая, и безотчетно подражал движениям жокея, подгоняющего скачущую лошадь, что для стороннего наблюдателя было невыразимо комично; точно упираясь в стремена, он непрестанно переступал с каблука на носок, правой рукой беспрерывно рассекал воздух, работая тростью, словно хлыстом, левой судорожно сжимал афишу. Таких белых афиш кругом мелькало множество. Как брызги пены взлетали они над этим яростно бурлящим человеческим морем. Теперь, по-видимому, несколько лошадей шли на