Эти последние часы и минуты в Парламентском дворце были страшными для меня: в силу неотразимости наступаю­щего конца — гибели Верховного Совета, Конституции, де­мократии, мечтаний о свободе, равенстве, счастье. Меньше всего думал о себе. Расстрел танковыми орудиями всего того, чем жил последние годы — надежды на улучшение жизни людей, их нравственное, культурное освобождение, построение прочных демократических институтов власти, которые контролировались бы самим народом... Но — побе­ждает обыкновенный фашизм...

Как мужественно вели себя мои друзья-парламентарии, как достойно они встречали нашу гибель! ...В примыкающих к Палате национальностей коридорах — множество людей, есть и незнакомые лица — это те, кто пришел к нам по зову совести и решил остаться до конца... Подходят, здоровают­ся, некоторые благодарят (за что?), прощаются... Зашел в зал Палаты — депутаты наши сидят в креслах, некоторые дремлют, разговаривают между собой, другие расхаживают по рядам. Увидев меня, Людмила Бахтиярова говорит: «По­дойдите сюда, Руслан Имранович!» Подошел. Шиповалова и Сорокина просят выступить... Выступил. Вспомнил нашу сложную работу. Быстрый профессиональный рост парла­ментариев, тот огромный вклад Верховного Совета и сессий Съездов народных депутатов в становление нового россий­ского государства, который никакими путчами невозможно перечеркнуть.

Выступают поочередно — Воронин, Румянцев, Агафо­нов, Бабурин... Женщины-депутаты ведут себя особенно мужественно — ни одного упрека я не слышал от них, не видел ни одного осуждающего взгляда. Наоборот — под­черкнутое уважение, попытки улыбаться, иногда — сквозь слезы... А у меня в висках стучит: «Спасти людей, спасти». Сердце стучит: «Спасти людей, спасти...» ...Вернулся к себе, непрерывно заходят люди — выслушиваю, даю какие-то указания, читаю доклады, сообщения.

Было начало 12-го, почти полдень, когда я опять зашел в Палату национальностей. Все смотрят на меня. Рядом — Солодякова Нина, Пономарева Тамара, Бахтиярова Люд­мила, Шиповалова Лидия, Сорокина Мария, Ахметханов, Коровников, Югин. Залевская нерешительно спрашивает: «Есть ли надежда, Руслан Имранович?» Отвечаю скучно: «Надежда умирает последней! Будем надеяться на лучшее, хотя по радиоперехвату зафиксированы приказы давить мирных граждан, если они будут бросаться под идущие к нам на штурм танки». Я сказал, что сейчас предпринимаются все возможные усилия, чтобы вывести из здания женщин и детей — через контакты непосредственно с военными. Женщины энергично возражают, громче всех — Светлана Горячева. Она сказала, что в этом случае мужчин еще скорее перестреляют...

Один из казачьих командиров, подразделение которого приехало с Южного Урала, подошел ко мне:« Спасайте всех, Руслан Имранович, у меня 17-летние ребята. Внутрь здания прорвались через десяток основных подъездов ударные пе­редовые группы войск и ОМОНа. Штурмовики непрерыв­но стреляли из автоматов, швыряли гранаты. Их взрывы сливались с залпами пушек. А потом загрохотали орудия танков, прожигая насквозь верхние этажи бронебойными кумулятивными снарядами. Парламент умирал постепенно, с верхних этажей, смерть снижалась в пламени и в черной копоти горящего здания.

В зале Палаты национальностей, лишенном окон и пото­му недоступном пулям, теснились в полутьме депутаты, их помощники, служащие, секретарши, стенографистки, офи­циантки парламентской столовой, журналисты, не ушедшие демонстранты. Будто в катакомбе, тлели огоньки свечей. Стены вздрагивали от грохота тяжелых танковых орудий. Кто-то из женщин запел старинную русскую песню. Хором подпевали. И снова пели. Декламировали патриотические стихи. Кое-кто молился. Некоторые писали прощальные записки своим семьям. Но мне казалось, что они надеются на меня, — что я смогу найти какой-то выход даже из этого, казалось бы, безнадежного положения...

Стреляют очень сильно. Подходит Ачалов, говорит, что у набережной — десантники. Хочет попробовать добраться до них, попросить прекращения стрельбы. Я несколько ирони­чески говорю: «Раз для этого не хватило двух недель, что же теперь...» Ачалов прощается, хромая, уходит. — Я ему вслед (иронически): «Там стреляют!» Сижу, курю трубку. Подса­живаются Александр Коровников, Иса Алироев и Виктор Баранников. Говорить, собственно, нечего. Коровников го­ворит что-то о самолетах, вертолетах, которые «должны» подойти на помощь. У меня не было даже желания сказать что-нибудь резкое. Через полчаса Ачалов возвращается, го­ворит: «Сильный огонь». — «А что, выходя, вы разве не виде­ли это?» — Молчит. Ахметханов смеется. Ачалов смеется. Смеются все.

...В приемной, у большого стола, где обычно работал де­журный секретарь, плашмя на полу лежал Румянцев, рас­кинув ноги, и говорил с кем-то по телефону по-венгерски. Мозг автоматически отметил: «А я и не знал, что Олег го­ворит еще и по-венгерски...» Хусейн, мой двоюродный брат, протягивает телефонную трубку, говорит: «Зорькин!» Хва­таю трубку, кричу: «Валерий Дмитриевичу вы живы?» — Тут же, иронизируя привычно над собой: «Конечно, вы живы, иначе как бы я мог с вами говорить» — И сразу: «Вы знае­те, что здесь происходит? Это — фашизм. Десятки тысяч людей, до зубов вооруженных, танки, бронетранспортеры — все это штурмует наш дворец, парламентариев, множество гражданских лиц, в том числе женщин и детей! Вы себе это представляете? Я прошу вас приехать сюда, Валерий Дмит­риевич! Приезжайте со всем составом Конституционного суда!»

Зорькин: Я постараюсь, Руслан Имранович. Я даже не знаю, что сказать вам — непрерывно стараюсь дозвонить­ся до Ельцина, до Черномырдина — не соединяют. Другие официальные лица ссылаются на них (грохот взорвавшего­ся снаряда). — Что это, орудие?

Я: Да, нас расстреливают танки, вы слышите разрывы ар­тиллерийских снарядов...

Воронин: Руслан Имранович, скажите ему, чтобы прие­хал с руководителями регионов и иностранными послами.

Я: Вы можете приехать с кем-нибудь из руководителей регионов, послами?

Зорькин: Я постараюсь (еще один разрыв). Больше ниче­го не слышно. Телефон наш — продукт самодеятельности наших связистов, связь оборвалась.

Снова захожу в свой кабинет, сажусь в рабочее кресло за большой стол. Опять думаю — что же делать, как вывести отсюда людей? Через подземные ходы? Не получится — пе­рестреляют в полумраке. Заскакивает Юра Гранкин вместе с Махмудом Дашкуевым, моим двоюродным братом, офице­ром ФСБ. Кричат: «Нельзя здесь сидеть — снаряды, снайпе­ры — окна под их пригулом!»

Выхожу из кабинета — Руцкой, Воронин, Агафонов, Румянцев, Исаков и еще кто-то окружили Аушева и Илюм­жинова. Рассказывают, друг друга перебивая. Оба подходят ко мне, я задал вопрос: «Есть ли возможность остановить штурм здания? Надо спасать людей. Много убитих и ране­ных, есть больные, женщины, их надо спасать, вывести из здания».

Отвечают, что они не могут попасть ни к Ельцину, ни к Черномырдину — их не соединяют по телефону и не пуска­ют на прием. Черномырдин настроен особенно агрессивно, никаких переговоров не признает. «Надо перебить эту бан­ду» — вот его несколько раз повторенные слова, — сообща­ют эти двое.

Советую немедленно выбраться отсюда, поехать к Зорь­кину, к лидерам регионов, связаться с посольствами, пере­дать им мою просьбу прибыть сюда. Тогда, возможно, оста­новят огонь. Это, может быть, последний шанс.