— Всенепременно, — пообещал я. — Сядем за стол и под миску наваристых щец обязательно выпьем. Можно даже две-три. Но вначале дело.

И приступил к разговору. Мол, не на одном Дону Руси послужить верой-правдой можно. На севере, в Эстляндии, басурман хоть и нет, зато иной нечисти предостаточно. Ныне свеи завозились, да и ляхи тоже вот-вот сунутся, чую я. Словом, есть с кем сабелькой помахать, удаль свою выказать.

— Был атаман, да весь вышел, — грустно усмехнулся Корела. — Ныне один я, без товарищей.

— Один — не беда, — отмахнулся я. — Зато сам себе господин. Да и поправимо. Нынче один, а завтра, глядь, десяток стоит. Через седмицу оглянулся — сотня за спиной выросла.

— Это ты к чему? — насторожился он.

— К тому, что сыщу я тебе молодцев. Не из казаков, врать не стану — из гвардейцев моих.

И вновь на его лице появилась кривая пренебрежительная ухмылка.

— Видал я их как-то. Не свычные они к коням, да и с сабелькой тож…

— Вот ты и поможешь, — перебил я его. — У стрельцов одним приемам учат, у ляхов — другим, у казаков — третьим, а всего лучше, если их вместе собрать. Так что, подсобишь ребяток до ума довести?

— Доверяешь, стало быть, — довольно проворчал он. — А не боишься, что я сызнова заместо их учебы за штоф ухвачусь? В твоей Вардейке, поди, есть где чарку сыскать. Да и в Эстляндии кружал в достатке.

— Не боюсь, — пренебрежительно отмахнулся я. — Ты ж не пропойца какой. Затосковал без дела, вот и все. Да и чарку сыскать тебе недосуг будет. Учеба-то с утра до вечера — когда пить? Разве что по случаю моего приезда усугубим, вот и все…

Ничего не скажешь — усугубили. Даже у меня самочувствие наутро оказалось не ахти, хотя я и старался воздерживаться. Насторожили меня кое-какие рассказы о знатных детишках, оказавшихся далеко не столь послушными, как хотелось. Говорили о них вскользь, промежду прочим, но тем не менее сказано было достаточно, и я решил завтра первым делом лично понаблюдать, насколько все серьезно.

Да и сама обстановка за столом… Как-то обособленно держались сотники полков. То, что они сидели не как попало, а строго разделившись, куда ни шло. А вот то, что ветераны Первого, занимавшие одну сторону стола вместе с ближним ко мне Долматом Мичурой, назначенным главным, эдак пренебрежительно поглядывали на сотников Второго, возглавляемых Микитой Голованом, мне не понравилось. Получается, и тут своего рода местничество.

Но с этим я разобрался быстро, подняв чарку за боевое братство и напомнив, что гордость за свой полк — одно, а чванство — иное. Да и перед кем? Все, кто тут сидит, не со стороны взяты, совсем недавно тоже в Первом служили. А что ныне к соплякам приставлены, так в том потерьки чести нет, напротив. Подбирали-то мы туда с Христиером Мартыновичем не худших — лучших. И сами они от такого перехода своего высокого гвардейского звания не утратили.

Я еще много наговорить успел и, надо сказать, цели своей добился — разговорились, загомонили, загудели, вспоминая и как Эстляндию брали, и как на ратушах знамена русские крепили, и как мерзли у костров в чистом поле… А когда общие воспоминания имеются, поневоле сердце оттаивает. К концу пирушки и вовсе удивляться принялись: а чего это они друг дружки сторожиться стали? А ветераны Первого еще и сочувствовать с моей подачи принялись — мол, и впрямь вам ныне куда тяжелее, всякую бестолочь уму-разуму учить.

А я снова тост, но на сей раз про общее дело. Одни учат, а другим тоже поглядывать надо и позже, но тихонько, оставшись наедине, чтоб командирский авторитет своего боевого товарища перед подчиненными не уронить, подсказать, советом помочь. Со стороны-то виднее, чего не так делается.

Да и «бестолочь» не упустил из виду, поправил аккуратно, напомнив, что они и сами не так давно в бестолковых хаживали. Вот когда кто-то из новобранцев и через полгода-год по-прежнему неумехой останется, дело иное. Хотя из Первого кое-кого тоже отчислять пришлось — во всяком хлебе не без мякины. А ныне с насмешками в их адрес погодить надо. Цыплят и то по осени считают, а тут воин, ратник, да не просто — будущий гвардеец.

Корела меня приятно удивил. Сидел чинно, чарки опрокидывал, но по уму, не частил, а через одну, а то и через две. С рассказами о своих подвигах не вылезал, больше слушал. Да и я, когда представлял его, былые заслуги обошел сторонкой, все больше напирая на личные достоинства. Ни к чему рассказывать, от чьего войска он, сидя в Кромах, несколько месяцев отбивался.

— Ладно уж, княже, научу твоих гвардейцев чему могу, — буркнул он мне в конце вечера.

Одно плохо — когда я вернулся к Годунову, оказалось, что Федор недолго пробыл в своей опочивальне. Едва я ушел, как он вновь вернулся за стол и так налакался, что я еле-еле до постели дотащил. Интересно, к добру оно или к худу?

Почесав в затылке, я решил, что к добру. Когда голова наутро трещит, о любви не очень думается. Но на всякий случай решил с учетом столь бурной реакции престолоблюстителя сегодня Любаву на арену не выпускать, рано. И, предупредив ее о нежелательности встречаться с Федором, отправился на занятия, прихватив с собой царевича.

Поначалу я, как и запланировал, никуда не встревал, желая поглядеть со стороны как и что, взяв под пристальное наблюдение один из десятков. Пищи для размышлений хватало. Началось с построения. Маленький Иван Хованский упрямо не хотел вставать замыкающим, а Григорий Колтовский непременно желал занять в своем десятке первое место, хотя еще два человека были немного повыше его. Не угомонились они и после окриков десятника Туеска.

— Да что уж назаду? Там меньшому место, — заупрямился Хованский, стойко держась за середку.

Десятник покосился на меня, ожидая помощи, но я, стоя сбоку, метрах в десяти от строя, сделал вид, будто не замечаю умоляющего взгляда. Туесок подумал и… махнув рукой, не стал настаивать на своем приказе.

«Неправильно», — отметил я и скользнул взглядом по соседним десяткам. Ну да, точно такие же проблемы.

На стрельбище шутки, не совсем добродушные, а подчас и откровенно язвительные, так и сыпались из княжат. Особенно отличался все тот же Хованский, очевидно пытаясь компенсировать свой малый рост длинным языком. Правда, стрелял он хорошо — этого не отнять. Но зато после каждого удачного выстрела норовил подчеркнуть свое превосходство.

— Не твоему носу рябину клевать. — Это он промазавшему долговязому Ипату. — Каково семя, таково и племя. Лучше б ты в богомазах оставался, яко твой батюшка, глядишь, прок получше был.

— А ты бы научил, сделал милость, — добродушно откликнулся тот.

— Тебя учить, что мертвого лечить, — пренебрежительно отозвался Хованский и, повернувшись к сыну кузнеца Якиму, обогнавшему его в меткости, продолжил: — Ишь, посадили мужика к порогу, а он под святые лезет. Все одно: первым тебе не бывать. Свезло ныне, а так я куда лучшее стреляю.

— А ты не надувайся, не то лопнешь ненароком, — огрызнулся Яким. — А то ишь разоделся, как в свят день до обедни. Сам-то давно ли зашелудивел, да уже и заспесивел.