«Я еще и вышивать умею», — почему-то вспомнился мне кот Матроскин, но цитировать не стал — не поймет.

Надо сказать, моя работа не пропала даром. Да и песни я пел не зря. Во всяком случае, ближе к середине вечера Годунов уже не морщился и свою руку из-под ее ладони не убирал. Дальше — больше: стал поглядывать на нее с эдаким вдумчивым интересом, пару раз улыбнулся, сам ладошку ее погладил… А что я говорил? Толку, что сердце лежит выше паха, — инстинкты все равно возьмут верх.

На следующее утро мой ученик выглядел куда спокойнее. Исчезла некая неприятная пустота в глазах, из чего я сделал вывод, что сердечная рана перестала кровоточить. Разумеется, для ее окончательного зарубцевания нужен не один день, но это меня волновало меньше всего, ибо денечки эти у нас в запасе имелись.

Откуда ж мне было знать, что спустя всего двое суток Любаве придется срочно переквалифицироваться… в сиделки.

А всему виной Чемоданов с его занудными причитаниями: «Озябнешь, застудишься, сыро кругом…» Вот Федор и уступил его настойчивым просьбам одеться потеплее. Убил бы этого заботника. Впрочем, и я хорош. Хоть и подметил по некоторой неуклюжести Годунова, что он одет не совсем по сезону, чересчур тепло, но не стал заострять на этом внимание. И, как неизбежное следствие, мой ученик изрядно вспотел, а там шапку долой, кафтан нараспашку, ну и заполучи по полной программе…

Да и на другой день я как-то не придал особого значения его легкому покашливанию. Подумаешь, чуть простыл. Авось после баньки все как рукой. Чичас! Ничего не сняло, только хуже стало. Правда, медик полка Давид Вазмер заверил меня, что непременно управится с этой простудой и к завтрашнему утру поставит Годунова на ноги, однако не управился. Скорее наоборот. Не знаю, чем он поил моего ученика, но поутру встревоженная Любава сообщила, что Федор совсем плох, с трудом ходит, а в груди у него колотье.

Пришлось отправлять гонцов за Петровной. Та, прибыв вечером и осмотрев Годунова, обеспокоилась не на шутку. Из того, что она мне сообщила, я сделал вывод, что у него не простуда, а куда хуже и как бы вообще не воспаление легких.

Именно тогда мне отчего-то подумалось, что виноват я не в одном лишь невнимании. Кто знает, вполне возможно, болезнь Федора в немалой степени связана и с шоком, вызванным новостью о Марине Юрьевне. И как я ни гнал от себя эту мысль, она, выждав время, неизменно возвращалась. А когда мне припомнился Квентин Дуглас, и вовсе осталось взвыть от злости. Очень все сходилось, включая и само заболевание. Получалось, вторично наступил на те же грабли.

Да вдобавок я забыл предупредить посланных за травницей гвардейцев, чтоб они помалкивали о болезни престолоблюстителя, и на следующий день после появления Петровны к нам прикатил весь Опекунский совет, а с ними трое царских медиков. С Михайлой Нагим я управился быстро, найдя ему подходящую компанию, чтобы он мог ахнуть от души за здравие Федора Борисовича, но остальные…

Возглавляемые ясновельможным паном Мнишком Мстиславский с Романовым чуть ли не с порога принялись меня упрекать в том, что я, вместо вызова царских лекарей, ограничился какой-то неведомой травницей. Мои возражения, что прошлым летом именно она спасла престолоблюстителя, после отравления вытащив его с того света, лишь слегка пригасили их напор. Подзуживаемые медиками, узревшими в лице Петровны опасного конкурента, они стали настаивать на немедленной перевозке больного в Москву. Я уперся — куда его сейчас везти. В итоге получилось ни нашим ни вашим — пока Годунову не полегчает, он останется тут, а далее непременно в столицу.

Я бы не возражал возложить тяжкий груз ответственности за лечение на плечи кого-нибудь другого. Раз травница считается моей холопкой, стало быть, мне и ответ за нее держать, так зачем рисковать. Да бог с ним, с ответом, но вдруг у них и впрямь есть какие-то более эффективные снадобья, чем травяные настои и отвары. Однако на консилиуме, устроенном мною, все три медика мекали, бекали, а когда я поставил вопрос ребром, гарантируют ли они выздоровление Годунова, принялись увиливать от прямого ответа. Я не отставал, требуя конкретики (да или нет, все остальное от лукавого), и им пришлось сознаться, что на сто процентов обещать не могут, ибо многое зависит от… Перечень причин, которые могут повлиять в худшую сторону, я слушать не стал. А зачем, если Петровна еще раньше твердо мне сказала:

— Ежели доверишь, на ноги Федора Борисовича я поставлю.

— Не боишься? Случись что, и наши с тобой головы полетят, — предупредил я. — Как, готова к этому?

— Не боись, — усмехнулась она. — Поживем еще, и головы наши на плечах останутся, никуда не денутся. Токмо просьбишка одна. Повели, чтоб енти медихусы у меня под ногами не путались. А посидеть у изголовья, подать, принести да прочее и Любава со своей Галкой возможет — дело-то нехитрое.

И я сделал выбор. Надо сказать, не ошибся — через три дня Федору действительно полегчало. Слегка, но достаточно для переезда в Москву. А едва мы прибыли в столицу, как Мнишек, появившийся на моем подворье, сразу озадачил меня кучей дел, которые, дескать, нуждаются в незамедлительном решении, благо завтра вторник — один из установленных дней заседаний Опекунского совета.

На мой взгляд, практически все перечисленное им не относилось к разряду срочных. Даже с ответом гонцу из Великого Новгорода, привезшему сообщение о прибытии послов от короля Карла, требующих отворенную грамоту[55]для проезда в Москву, и то можно обождать. Но коль ясновельможному не терпится, ладно, займемся.

А попутно и еще кое-чем. Никак не выходил у меня из головы тот первый вечер в тереме Годунова и его реакция на мое сообщение. Судя по ней, Любава в качестве сердечного лекарства хлипковата — нужно куда сильнее. Желательно антибиотик, то бишь жена. И свадебку по возможности надо форсировать.

Но вначале следовало дать ответ гонцу. И поутру чуть свет, кляня на чем свет стоит столь раннее начало рабочего дня, я сидел на заседании Опекунского совета, слушая, с чем прибыл гонец и что на уме у самих послов. Как удалось выяснить новгородскому воеводе князю Катыреву-Ростовскому, король Карл выслал чуть ли не ультиматум. Мол, их государь не намерен терпеть столь коварное нарушение перемирия и требует… Ну да, понятно. Отказаться от поддержки Марии Владимировны, вернуть шведам взятые города и так далее.

Остальные собравшиеся, в отличие от меня, были настроены куда серьезнее. «Ежели свеи с одной стороны нагрянут, а ляхи с другой, нам не устоять», — это краткая выжимка из речи Мстиславского.

— Да нам и одних ляхов за глаза, — пробурчал Романов и, покосившись на меня, ядовито добавил: — Обманом, оно, конечно, куда ни шло, а в чистом поле нам с ними ратиться не с руки. А коль свеи в спину гостинца поднесут, как бы и Новгорода со Псковом не лишиться.

— Но договор-то мы с Марией Владимировной заключили, — возразил я.