пока я жив… мне слишком невыносимо видеть печаль и боль в его глазах. Я уже вдоволь насмотрелся на них в то время, когда ему было четырнадцать.

Именно поэтому, Ваньнин… — он еле слышно облегченно выдохнул, словно скинув со своих плеч тяжелую ношу, — к тому времени, как ты придешь сюда и увидишь все это, я… уже должен буду отойти в мир иной. Я так и остался эгоистом, который думает лишь о своих желаниях, поэтому, чтобы не видеть ненависть в твоем взгляде, только перед своим уходом я осмелился поведать всю правду тебе и этому ребенку по имени Мо Жань. Прости, в тот год твой отец-наставник ошибся. На самом деле ты — самый настоящий живой человек и всегда им был.

Хуайцзуй долго молчал, прежде чем внезапно совсем охрипшим голосом он произнес последние слова, что хотел оставить в этом мире:

— Молодой господин Чу, простишь ли ты меня?

Так как он сказал «молодой господин Чу», осталось загадкой, пытался ли он после своей смерти получить прощение Чу Ваньнина или столетия спустя обращался к давно почившему Чу Сюню.

Звук прервался. Поднявшийся ветер подхватил похожие на хлопья снега бесчисленные осколки воспоминаний. Словно пух, они парили, кружились и скользили по лицу Мо Жаня. Двести лет грешной жизни и воздаяния, четырнадцать лет счастья и скорби — здесь и сейчас всего на минуту все перемешалось…

Малыш смеется:

— Ты отвечай раз, я отвечаю раз: что расцветает в воде? Лотос расцветает, расцветает в воде.

Юноша спорит:

— Не узнав, как спасти других, как я смогу спасти себя.

И, в конце, закрытые глаза феникса и тихо оброненное:

— Тогда прощайте… великий мастер.

Все эти яркие образы наслаивались и сменяли друг друга, словно картинки во вращающемся фонаре, что с каждой минутой разгорался все ярче. Когда сияние достигло апогея, перед Мо Жанем опять появилась сгорбленная спина Хуайцзуя, в тот самый миг, когда он делал последний надрез по священному дереву шэньму.

В сгущающихся сумерках зазвонил колокол.

— Тогда так тебя и назову, Чу Ваньнин!

Голос стих. Нахлынула огромная волна, и, подхваченный стремительным потоком воспоминаний Мо Жань какое-то время просто плыл по течению, пока его внезапно не вытолкнуло из свитка на усыпанную мелким гравием землю перед входом в пещеру на горе Лунсюэ.

Внутри и снаружи свитка время текло по-разному. В этот миг мир снова окутали сумерки, лишь между небом и землей все еще пламенела полоска алой зари, что осталась от мирно скатившегося за горизонт закатного солнца. Лежащему на земле Мо Жаню в какой-то момент показалось, что он вновь перенесся в тот вечер, много лет назад, когда Хуайцзуй пролил кровь на священное дерево и привел в этот мир ребенка по имени Чу Ваньнин.

Он все еще лежал на земле, не в силах сфокусировать взгляд.

— Учитель… Ваньнин…

Он наконец понял, почему такой сильный человек, как Чу Ваньнин, укрывшись в его объятиях, горько плакал, захлебываясь слезами. Наконец-то ему все стало ясно и понятно.

Просто цена познания была слишком велика и была похожа на казнь души через десять тысяч порезов.

Это все его вина?

Из-за того, что в прошлой жизни оступился Тасянь-Цзюнь, все силы и обе жизни Чу Ваньнина были посвящены тому, чтобы удержать его от того, чтобы ввергнуть мир в хаос.

Чу Ваньнин, по доброй воле вырезавший свое духовное ядро.

Братец-благодетель из храма Убэй, который спас его жизнь.

Нелюдь… дух священного дерева Шэньму…

Каждый из этих секретов, словно упавший с неба булыжник, все сильнее придавливал его к земле. Даже одна такая правда может переломать человеку хребет, разорвать в клочья его бренное тело и заставить его истекать кровью, а что уж говорить, когда на голову обрушивается сразу целая кладка подобных тайн.

На мгновение лежащему на земле Мо Жаню показалось, что его тело и кости раздроблены, и он вообще больше ни на что не способен.

Все смешалось и перепуталось.

Оглядевшись, он увидел сидящего в стороне безмолвного Чу Ваньнина — и в тот же миг его раскаяние собрало все разбитые кости, сострадание стало его плотью, а душевные страдания — кровью. Несмотря на то, что сам он был совершенно разбит и измучен, желание защитить этого человека придало ему сил, чтобы выбраться из этой грязной трясины.

Он медленно поднялся с земли и подошел к Чу Ваньнину.

Чу Ваньнин открыл глаза и посмотрел на него.

Ни один из них не спешил заговорить первым.

В конце концов, Мо Жань наклонился и крепко обнял его:

— Учитель, священное дерево — и прекрасно, человек — тоже хорошо, лишь бы ты все еще хотел, чтобы я… — он пытался сдержаться, но у него все равно перехватило дыхание, — …я всегда…

Всегда — что?

Мог стоять рядом с ним?

Он не достоин.

Поэтому, чувствуя всю свою ничтожность, в конце концов, он с болью в сердце выдавил:

— Я всегда мог стоять перед тобой.

Я не пара тебе и не могу быть с тобой, я не достоин тебя, я такой презренный и грязный, я способен разрушить этот мир, а ты чистый и белый, как снег.

Я не могу стоять рядом с тобой, Ваньнин.

Позволь мне стоять перед тобой, чтобы защищать тебя от крови и мечей.

До последнего вздоха.

Глава 242. Гора Лунсюэ. Императорская наложница[242.1] Чу 18+

Чу Ваньнин еще не определился в своем отношении к событиям, связанным с Наступающим на бессмертных Императором, и ничего не сказал и не спросил.

На самом деле, выражение тревоги на лице Мо Жаня и было лучшим ответом на любые вопросы, так что не было нужды ни о чем его расспрашивать. Кроме того, после стольких ударов, что ему пришлось принять один за другим, он чувствовал себя совершенно разбитым, и разум его погрузился в оцепенение.

Прошло довольно много времени, прежде чем Чу Ваньнин высвободился из объятий Мо Жаня и медленно поднялся на ноги. Не в силах вынести направленный на него пристальный взгляд Мо Жаня, он закрыл глаза и пугающе спокойным голосом произнес:

— Я хочу войти в эту пещеру.

— …

— Раз уж мое другое «я» так усердно потрудилось, чтобы все это организовать, я хочу войти и посмотреть.

— …Ты возненавидишь меня, если узнаешь правду? — это был такой до невозможности наивный вопрос, но Мо Жань все равно не удержался и задал его, а потом