и радешенька. — Что смолоду был ты охальник, Хрисанф, то и теперь. Не выбегался по тайге-то своей! Вот уж и правда: седина в бороду — бес в ребро!

— А где у меня борода! Я чалдон безбородый! Нет, Марья, есть и у меня присказка: вертись, крутись и не одряхлеешь! Нам с тобой труд завещан. Ежели так, тосил не надо жалеть. Не-ет, мы сил не пожалеем на добрые дела!

И верно: крутились они каждодневно, вертелись в своих заботах, делах, и была им от этого радость.

К концу лета, закончив покос, стал Савушкин собираться в тайгу.

6

И вот уж метет по земле рыжим лисьим хвостом нарымский сентябрь. Хрисанф Мефодьевич выезжал в Парамоновку и только что отзаседался на совещании в зверопромхозе. Говорили о промысловых делах, об угодьях, о планах на предстоящий сезон. Минет три-четыре недели, и уже надо будет основательно забираться в тайгу, в отведенные владения. А они у него по-прежнему будут те же — на Чузике.

В Парамоновке опять стало шумно и оживленно: понагнали машин, понавезли баржами разных грузов — берег забит стройматериалами, буровыми трубами, оборудованием. Все это будет по зимнику переправляться в сторону Кудрина, к нефтепромыслам, к месту закладки города. Через Обь прошагали опоры высоковольтной линии, перекинулись провода, подхваченные гирляндами изоляторов. Вертолеты стрекочут в небе на всех направлениях, носят тяжести на подвесках. Удивительно все это видеть охотнику Савушкину.

Налюбовавшись, Хрисанф Мефодьевич идет за село, по берегу, вниз по реке. Душа влечет его в тишину, к воде, к деревьям. Желание слиться с природой неистребимо в нем. В лесу неприглядно, пустынно, а все равно хорошо. В шелесте падающей листвы стонет печальная музыка. Погода теперь все чаще приносит блеклые вечера и сырые рассветы. Но выдаются и звонкие, с инеем, утренники. От первых морозов уже сварились под окнами георгины, но астры все еще ярки, свежи. Ночами промерзшие лужи под ногами похрустывают ледком, осыпаются стеклом в пустоту.

Обь полна грусти и тайн. Она давно улеглась в берега, накидала по руслу множество кос и закосков, течет тихоструйно в предчувствии долгого сна. Ветер гонит, качает волну, тормозит бег реки к океану. Напрасно: могучему нету преград на пути. По фарватеру, по самой стрежени, выверяя по створам ход, идут вверх и вниз караваны судов, а у причала их вон сколько скопилось. Скрежещет, звенит сталь портовых кранов: они целыми сутками под напряжением — успевают с погрузкой и выгрузкой до ледостава.

Пасмурно, блекло сегодня, но Хрисанфу Мефодьевичу настроение погода пока не портит. Когда он сюда попадал, Обь его завораживала. Ветла и тальник — властелины обских прибрежных зарослей. Другим кустарникам и деревьям трудно с ними соперничать. Но сильные побеждают и тут. Вон большие рябины склонились под тяжестью гроздей. Значит, быть соболю нынче в тайге. Вон шиповник вымахал метра под три и тоже забрызган весь ягодами. Мясистые, сочные, они мнутся под пальцами. В рот возьмешь — сладко от них и немного шершаво от мохнатых косточек. Осины стоят толстые, как колонны, несущие свод. Они давно обронили свою листву: желто-багровая устлань пестрит под ногами. Мягко шагать по еще неслежалым шуршащим листьям…

Хрисанф Мефодьевич остановился, прижался плечом к губатой коре ветлы. Дерево было кривое и старое, ствол его лопнул и раздвоился. Савушкин запустил руку в трещину, набрал в горсть гнилушек, твердых, как мелкие угольки, поднес их к лицу. Пахнуло необъяснимым, но очень родным. У каждого дерева свой запах. Хорошо!

Но откуда тоска подступила и властно схватила за сердце? Что за струна натянулась? Какие заботы остановили Савушкина в этом осеннем, шумящем лесу? А вспомнил, подумал о близкой зиме, о белой равнине, о старом коняге Соловом… Сани, тулуп и душистое, мягкое сено в розвальнях! Представил себе: снега кругом голубые и дали обозримы насквозь. Белым увиты деревья, стога и кусты. Белым кидает Соловый в лицо. Пылью кружится поземка — метет, струится по равнине…

Да, привиделось зимнее, близкое. А вокруг были жухлые травы, голь осин и рыжие шубы еще не раздетых берез.

Звала, манила Хрисанфа Мефодьевича тайга, укромное зимовье на яру маловодного Чузика. Манила охота — в который уж раз за всю его жизнь…

Урманы Нарыма

Глава первая

1

Четвертые сутки диспетчер кормил посулами, что-де вертолет будет утром часам к одиннадцати, но таял декабрьский день, и Михаил Савушкин опять набирался терпения и ждал. А день наступающий вновь кроился по-прежнему: скользило время, синели сумерки, въедалась в сердце тоска ожидания.

Неподалеку от вертолетной площадки, которая принадлежала управлению магистральных нефтепроводов Сибири, был магазин-вагон, где продавались свежие кедровые орехи. Пассажиры набивали карманы золотой россыпью и щелкали до мозолей на языке, черня скорлупой сахарную белизну сугробов.

С отправкой сюда рейса из Парамоновки было что-то неладное. Правда, первые дни все легко сваливалось на дурную погоду. Ветра налетали вдруг, хлестали колючей метелью: выло, трещало, поднимало снега ворохами, заносило по маковки придорожный кустарник, набивало суметы по опушкам лесов. Но метель-таки стихла, небо высинелось, стало тихо и в меру морозно. С легким рокотом понеслась во всех направлениях малая авиация, а долгожданный вертолет нефтепроводчиков так и не появлялся…

Как сладко ложится на душу надежда. Погода — яснее некуда. Снег под ногами поскрипывает, ветерок шаловлив, а небо сине до рези в глазах. В таком небе только бы и летать!

Михаил Савушкин был самым спокойным из всех отлетающих спецрейсом до Парамоновки. На одной из кудринских буровых установок работал он дизелистом, а когда на смену пришли станки с электрическим приводом, освоил газорезку и подумывал стать со временем помощником бурильщика, а там шагнуть и повыше куда.

Томясь сейчас ожиданием, он не роптал. Да и знали о нем тут мало, только то, что рабочий с Кудринских месторождений нефти и газа, свой брат, вахтовик. До этого Михаил изрядно уже намотался в городском аэропорту: пассажиров скопилось — не промешать веслом. Разузнал, где площадка для вертолетов у нефтепроводчиков, сел