беременности с ней раньше бывало, потому что такая густопсовая вонь стояла, что просто невыносимо. Он шкуру квасил в специальной барде, мыл, полоскал, сушил, мял и строгал — от тяжких этих трудов с лица осунулся, живот у него подтянуло, потовой солью рубаха выбелилась, словом, измучился человек. Зато уж, когда работу довел до конца, сам в ликование пришел и других удивил: шкура медведя была отмездренная, мягкая, сысподу белая, а ворс — и серебром-то брызжет, и золотом отливает, и вороновым крылом.

— Хороша ли, сынок? — спрашивал Михаила.

— Слов нет, батя, как замечательна! — восхищался сын.

— Жениться надумал?

— Да есть у меня подруга одна…

— Двух и не надо! — озоровато глядел Хрисанф Мефодьевич на чадо свое единственным зрячим глазом.

— Есть-то есть, — вздыхал Михаил, — только узел придется рубить.

— Замужняя, что ли?

— Замужняя…

Хрисанф Мефодьевич долго и грустно молчал, отвернув лицо. Потом вымолвил тихо:

— Вот что, ты про то матке пока ни гу-гу. Но поезжай к Александру в село под городом Омском, где он живет и в клетках зверушек выращивает. Посмотри, ладно ли у него дела и житуха идут. Заодно укор ему передашь от родителей, что забыл — два года уж глаз не кажет. Как женился, так и испортился, не вспомнит лишний разок, что есть у него мать с отцом на свете. Съезди, дружок…

— Не за тем ты меня посылаешь, отец, — потупился Михаил.

— И правда! — обрадовался догадливости младшего сына Хрисанф Мефодьевич. — Сашка-то тоже на разведенке женился. А ты, видишь ли, по его стопам хочешь пойти. Вот и ступай, дружок, приглядись к опыту старшего брата по-родственному. Денег-то на дорогу дать?

Михаил от удивления даже присел, а то все стоя отцовы слова слушал.

— Денег своих полно.

Повидать брата Александра и семью его Михаилу давно хотелось, но в этот раз он бы едва ли поехал, не подтолкни отец. И съездил вот, и поглядел. Есть что рассказать отцу с матерью. Добраться бы лишь поскорей, а то затянулась дорога назад, ожидания транспорта истомили…

Так раздумывая, Михаил Савушкин дошел до убродной, засыпанной снегом еле приметной тропы, побрел по ней в собачьих своих унтах к краю поляны, уперся в лесок, вспять повернул и тут услыхал гул вертолета. Ноги сами пустились в бег к посадочной площадке. Бежал, прижимая сумку к левому боку — метров триста одолел махом. Дальше других был, а поспел первым…

2

И домой Михаил не шел, а бежал. Калитку — настежь, на крыльцо — через все ступеньки, двери в избу — на полный распах.

— Здравствуйте!

Выглянула из кухни мать — упрела у жаркой плиты, вытирает о фартук руки, глаза от радости блеском горят.

— Вернулся!

— Ты дома одна?

— Отец немного тебя не дождался, два дня назад укатил в свою дичь-тайгу. Только бы и сидел басурманом в урмане.

— В крови у него, — сказал Михаил.

— Известно. Ловушек наставил — боится, что, если добыча попала, сойки, вороны шкурки попортят… Долго ты ездил, Миша! Или брательник с невесткой не отпускали?

— Гнать не гнали, но и держать не держали, — улыбнулся сын, вскидывая глаза на мать. — Вы с отцом о них зря беспокоитесь. Живут, как им хочется, в полном, как говорят, достатке. Приветы передают, а вот приехать сюда не обещали.

— Все на юг да на юг! — поняла его мать с полуслова. — На кой им наш север сдался! Писал Александр, что родня у нее где-то там, в Крыму, что ли, дом почти у самого моря, сад, а в саду виноград. Конечно, там и теплее, и слаще, ни болот, ни проклятого гнуса. Купайся в море — о бане забудь.

— Я этому не завидую, мама, — твердо ответил Михаил. — Невзгоды готов терпеть, лишь бы в тайге… Пять дней улететь не мог, душой извелся.

— И устал вон как! — Мать посмотрела на сына ласково.

— Ну, на усталь грех в мои годы жаловаться. Всем мужикам на старика Крымова равняться надо. Всегда вспоминаю его слова: «Сто второй год донашиваю и не скриплю!» Смолевый комель, этот дед. И таких дедов по нашим местам еще хватит.

— И тоже старик сдает, — вставила мать. — На ломотье в ногах жалуется, Крымов-то…

Мать умолкла, стала сноровисто передвигать на плите кастрюли и сковороды.

— Щи у тебя вкусно пахнут! — сказал Михаил, чувствуя голодное урчание в желудке.

— Садись скорее, хлеб режь! Щи — какие ты любишь: капуста похрустывает… Картошка есть с мясом, компот… Пойдешь к отцу в зимовье, отдохнешь там как следует.

— Завтра утром отправлюсь к нему.

— На Тигровку сейчас грузовых много ходит: от заносов дорогу ведь тягачами расчищают. И на Осипово, через болота эти клятые, тоже путь добрый есть.

— К отцу, к отцу! И пешком! Надоели машины. — Михаил нарезал хлеба, смел со стола крошки в ладонь, кинул их в рот. — Да, только так, мама: или пешком до зимовья, или на лыжах-подволоках.

— Не ближний свет. Отец на Соловом пять часов едет.

— Одолею. Или я не сибирский мужик!

Михаил разговаривал с матерью весело, бодро, и можно было не сомневаться, что он сделает так, как надумал. Мать перестала его отговаривать.

Он принялся за щи, ел с аппетитом, но осторожно: щи были горячи, наваристы, приходилось дуть на ложку, чтобы губы не опалить.

Марья сидела за столом напротив сына, положив пухлую щеку на огрубевшую от постоянной работы ладонь. Она смотрела на Михаила, вглядывалась в его лицо, на котором остались нестираемые следы ожогов. На холоде ожоги синели, в жару — брались краснотой. Для сына ее это осталось метой, постоянным напоминанием о пережитом пожаре на буровой в тот год, когда у отца украли меха в зимовье (и когда главным инженером управления разведочных буровых работ был интересный человек, большой