на такси и без малого через час был здесь. Диспетчера долго упрашивать не пришлось: занес в список.

Нормально поесть было негде, вот и хрумкал сухое печенье, щелкал орехи. Стояла тут столовая, тоже передвижной вагон, но в ней питались рабочие гаража мастерской, охрана складов, словом, все те, кто имел отношение к нефтепроводу. Михаил в столовую раз зашел, увидел красную, тучную повариху с сердитым лицом, услышал, что у нее осталось пять порций налимьей ухи, а возле раздаточного окошка толпился десяток желающих утолить голод. Савушкин скромно покашлял в кулак и вышел. Ничего, перетерпит, перетолчется. Попасть бы скорей в Парамоновку, оттуда в Кудрино, зайти в родительский дом, сесть за стол к самовару и напиться до пота чаю с брусничным вареньем.

Михаил огладил лицо ладонью и почувствовал, что щеки опали и колются щетиной. Сейчас бы стаканчик теплой воды, помазок, мыло, стать перед зеркалом и с наслаждением побриться! Но это уже относилось к таким удовольствиям, о которых и мечтать не стоит. Ждать он умеет — дождется, но все-таки скверно, когда нет порядка. Вон тут сколько руководящих людей, все на постах, все ответственные, с большими окладами. А суетятся, толкаются, только ни на волос проку. Впрочем и у них, в конторе разведочного бурения, тоже хватает всяческой неразберихи. Когда плохо дела идут, отец его говорит: в постромках запутались…

Споро, широким шагом Михаил обходил от нечего делать окрестности. Местность ему здесь нравилась. Приметил ельники — густые, непроглядные, речку, бегущую подо льдом в ложбине. Бросались в глаза просторы полей, косогоры, и думалось, что на родине у него, на Корге и Чузике, тоже не хуже, чем тут, особенно летом. И захотелось домой еще пуще.

Михаил был на отдыхе. В конце ноября буровой мастер Калинченко позвал дизелиста в свой балок, предложил кружку чая, печенье, варенье поставил. Себе нацедил голимой заварки, и вместе они, перебрасываясь словами, почаевничали. Потом Калинченко подвинул Михаилу лист бумаги, протянул шариковую ручку. Ты, говорит, Михаил Хрисанфович, нарушаешь в бригаде трудовое законодательство: год на исходе, а у тебя отпуск не использован. Пиши-ка, браток, заявление и иди отдыхать с легким сердцем, спокойной совестью.

Михаил передал дела сменному дизелисту, собрал в рюкзачок вещички, попрощался сердечно с поварихой Дашей и ходил руки в брюки, дожидаясь попутья. Тайга, отодвинутая на почтительное расстояние от буровой, тихо и как-то печально смотрела на дела рук человеческих. Коряжились поваленные бульдозерами деревья, дыбились гнутые трубы, выпучивались бочки из-под горючего, бугрилась вывернутая глина вперемешку с обрывками тросов. А над всем этим и над самою тайгой в клубах пара и в лязге железа возносилась махина буровой вышки, способная по воле человека пробивать землю, добираясь сквозь толщу пластов до нефтяных, газовых залежей. Огромно все это, велико и когда-то казалось ему, дизелисту Савушкину, непостижимым…

В иные дни вертолеты на буровую наведывались частенько и выбраться в Кудрино затруднений не составляло, лишь бы ненастье не встало помехой. По все тогда обошлось, и он заполдень вылетел.

В отцовский дом Михаил попадал в месяц раз, а то и реже, и так волновался всегда, что грудь теснило. В тот первоотпускной день, под вечер уже, сын первой увидел мать: с подойником шла из стайки, светло улыбнулась, сказала нежно:

— Ай, молодец, что приехал! Сейчас парным молочком напою.

Тут же вышел отец в полушубке, ахнул от радости, толкнул кулаком шапку — сбил ее себе на ухо, соскочил с крыльца прытко, сграбастал дитя свое. И дитя руки навстречу раскинуло — обнялись.

— Здравствуй, батя! Я в отпуск пошел.

— Привет, дружок! Чуяло сердце, что скоро опять дом навестишь! И конь, и собака чуяли, веришь ли, нет? — Хрисанф Мефодьевич говорил как-то захлебисто, горячо. — Как ветер подул от Кудрина, так Пегий морду давай воротить от тайги. И Соловый мой воздух хватает ноздрями да всхрапывает. Ну, паря, думаю, захотели умные звери домой! А тут еще сон: красный петух взлетел на забор и кукарекает. И рассудил я, старый замшелый пень, что к гостю это, к родному, стало быть, человеку. Запряг Солового в розвальни, отпустил вожжи, он и понес — ни прута, ни кнута не надо… Вчера я на порог, а сегодня вон ты.

Знал Михаил, как любят его мать с отцом, всегда это видел и нутром чувствовал, а после того пожара на буровой, где он получил сильные ожоги и лежал потом долго в городской больнице, родительская ласка к нему стала еще сильнее. Она сквозила во встречах и письмах, в горячих приветах, в том хотя бы, что мать навязала сыну и переслала полдюжины толстых шерстяных носков, наказала менять почаще, а ношенные отправлять ей на стирку. Мать с отцом пока были в неведении, что у Михаила подруга есть, Даша, что она их сыночка блюдет не хуже родной матушки. Отец озабочен был тем, что бы такое сделать для сына необыкновенное, о чем люди говорили бы с доброй завистью. И случай Хрисанфу Мефодьевичу однажды представился.

Охотник добыл медведя матерого, редкого. Весу в нем было центнера три, весь салом затек. Снятая с него шкура растянулась сажени на полторы, шерсть — волнистая, шелком блестит. Мясо Хрисанф Мефодьевич сдал по договору в коопзверопромхоз, сала себе лишь малость оставил. А шкуру приемщику не предъявил, нарушив установленный порядок. Но директор, из уважения к своему штатному промысловику, закрыл на это глаза: пусть возьмет медвежину, коли надо. А Хрисанфу Мефодьевичу медвежья шкура нужна была для свадебного подарка. Ведь когда-нибудь женится его младший сын, уж годы Михаила давно на это показывают. Ведал Савушкин-старший, что шкуры медведей и росомах продает государство заграничным покупщикам, в Англию будто, что ли, а там из них вроде шапки шьют и королевскую гвардию одевают. Те шапки гвардейцы скребками расчесывают, и тот из них солдат наипервейший, у кого эта самая шапка-папаха косматее. Ну и пусть себе тешатся, думал иной раз Хрисанф Мефодьевич, это их дело. А его дело — сыну потрафить в день свадьбы. Сыну охотника — охотничий и трофей!

Медвежину он посолил, как положено, свернул, заморозил, и она всю зиму пролежала на чердаке. А весной, как вошло тепло в полную силу, Хрисанф Мефодьевич ее начал выделывать. Жена Марья тогда недели две тошнотой мучилась, как при