Иеремия повернулся на бок, так ему казалось удобнее, но резкая боль пронзила низ живота слева, и он застонал.

— У вас глубокая рана там, где был бубон, — объяснила Аморе. — Он причинял вам ужасную боль. Вы начинали кричать при малейшем прикосновении. Я не знала, что делать, но, к счастью, о вас зашел справиться патер Лашер. Он сказал, что, если нарыв не лопнет сам, его необходимо вскрыть. Он дал вам териак, старое средство против чумы, в действие которого вы не верите, как он признал. Но поскольку в териаке есть сок мака, то по крайней мере вам не было так больно.

— Я помню, квохтала какая-то курица.

— Да, это тоже было его средство. Он привязал живую курицу гузкой к бубону. Я боялась, что это вам повредит, но он поклялся, что вы как-то применяли это средство и что оно помогло.

Иеремия слабо улыбнулся.

— Перед тем как вскрыть нарыв, патер Лашер миропомазал и причастил вас, боясь, что вы от этого умрете, — продолжала Аморе. — Вы потеряли много крови, но стали несколько спокойнее. Потом вы только спали и спали. Это был седьмой день вашей болезни, и патер Лашер сказал, что это хороший знак, так как большинство умирают раньше. Я молилась за вас, и мои молитвы были услышаны.

Она вышла из комнаты. Мысли Иеремии снова завертелись вокруг седовласого мужчины, чье лицо он видел в бреду. Когда Аморе вернулась с миской мясного бульона, лицо священника расплылось в улыбке, он бросил ломать себе голову, пытаясь вспомнить имя незнакомца, и вскоре заснул глубоким сном.

Но, проснувшись, опять не мог избавиться от чувства, что должен сделать что-то важное. Он долго лежал и размышлял; вдруг ему удалось схватить и удержать обрывок мысли. Он повернул голову к сидевшей подле него Аморе и без всякого вступления спросил:

— Позовите мистрис Брустер. Мне надо спросить, кто ей сказал, что мать Бреандана родом из Уэльса.

Ответ Аморе прозвучал очень печально:

— Мистрис Брустер умерла, патер. Однажды она пожаловалась на головную боль и тошноту. Через два дня ее не стало. Это произошло так быстро, просто страшно. — Ее глаза при этих ужасных воспоминаниях расширились. — Сиделка, присланная церковным старостой, сообщила охранникам, и вскоре пришли наблюдатели, которые должны были установить причину смерти. Они порвали ее одежду и искали признаки чумы. Затем позвали могильщиков, тех, что ездят на погребальных телегах. Они вошли в дом и подцепили рваную одежду длинным крюком, так как боялись дотронуться до тела руками. Они тащили ее за собой вниз по лестнице... голова билась о каждую ступень... с ужасным глухим звуком... потом бросили на телегу к другим трупам, как мясную тушу...

Аморе не могла дальше говорить. Иеремия взял ее руки и потряс их со всей доступной ему силой, чтобы вырвать из плена тягостных воспоминаний. Леди Сент-Клер всегда была сильной, жизнерадостной женщиной, ничто не могло ее напугать, но трагические события последних недель оставили и в ее душе неизгладимый след. Никогда больше она не сможет жить как прежде. Ему стало очень горько — это была его вина. Он не понял, как много для нее значит. Он должен был знать, что она не оставит его ни при каких обстоятельствах. Глупо и самонадеянно было думать, что достаточно просто попросить ее уехать. Кто-нибудь другой, может, вздохнув, и выполнил бы эту просьбу, но только не она. Он недооценил мужество Аморе и глубину ее привязанности к нему.

Аморе взяла себя в руки и ушла на кухню, чтобы приготовить Иеремии травяной отвар. Он недоумевал, с какой легкостью она выполняла неприятную работу, связанную с уходом за тяжелобольным, которую она вполне могла поручить сиделке. Но старая женщина в изодранных лохмотьях была из тех нищих, что не могли найти никакой другой работы. Несколько пенсов, которые она получала от общины, позволяли ей выжить. Отказываясь ухаживать за чумными, они теряли всякое право на жалкие гроши пособия. Аморе разрешила ей делать только черную работу и не позволяла дотрагиваться до Иеремии грязными руками. О нем она заботилась сама, почти не отходя от него. Она принесла из операционной матрац, на котором обычно спал ученик, и расстелила его в комнате Иеремии. И хотя он уверял ее, что ему больше не нужен такой уход, она продолжала спать на неудобном ложе. Патер Лашер, убедившись, что его брат по ордену теперь вне опасности, больше не заходил, и Аморе сама меняла Иеремии повязки на вскрытом нарыве.

Тяжелая болезнь полностью истощила его физические силы, и, поскольку борьба со смертью закончилась, он много и глубоко спал. Через несколько дней разум его окреп настолько, что он все чаще садился в кровати и что-нибудь читал. Почувствовав в себе силы, он попросил Аморе принести из цирюльни Алена костыли, чтобы пройтись. Она попыталась отговорить его, полагая, что он еще слишком слаб и физическое напряжение может оказаться роковым, но он пообещал ей быть осторожным. Рана в том месте, где находился нарыв, причиняла ему при ходьбе сильную боль, и даже через несколько дней он, опершись на костыли, ковылял из одного конца комнаты в другой с большим трудом. После этих упражнений он обливался потом и силы совсем оставляли его. Он понимал, как ни трудно ему это было признать, что выздоровление займет еще немало времени.

И снова Иеремия увидел во сне седовласого мужчину, на сей раз более отчетливо.

— Вы хотели сообщить мне что-то важное, доктор Фоконе, — напомнил тот ему. — В чем дело?

— Вы в опасности.

— Кто же представляет для меня опасность?

— Я не знаю.

Иеремия проснулся и уставился на балдахин, всеми силами пытаясь решить эту загадку. Он должен вспомнить! Где он видел этого человека? Мысленным взором он увидел еще двоих — Бреандана... на полу... кровь на голове... и сэра Орландо Трелонея... он рычит как лев: «Немедленно отпустите его!»

Лицо Иеремии еще болело от нанесенного удара.

«Простите, я не мог прийти раньше, — сказал Трелоней. — Мне казалось, будет лучше взять с собой мирового судью — сэра Генри Краудера».

Иеремия резко вдохнул, поняв наконец, что мучило его все это время. Он осмотрелся и позвал Аморе, но ее не оказалось в комнате. Скорее всего она готовила еду на кухне. Стиснув зубы, он перекатился на край кровати, спустил ноги на пол, взял прислоненные к стене костыли и приладил их под мышками. Он тренировался уже достаточно долго, но из-за мышечной слабости движения давались ему с трудом. Иеремия рывком поднял себя, осторожно сделал шаг, потом еще один. Добравшись до окна и ухватившись за подоконник, он прерывисто дышал, руки болели. Окно было приоткрыто. Иеремии не составило труда распахнуть его и высунуться. Он находился на третьем этаже, нависавшем над улицей, и видел только фетровую шляпу и сверкающий железный наконечник алебарды охранника, дежурившего перед дверью.

— Эй, охранник! — крикнул Иеремия, пытаясь привлечь к себе его внимание.

Тот лениво привстал, но с некоторым интересом повернулся к открытому окну.

— А, так вам лучше! — радостно воскликнул он. — Как приятно, когда хоть кто-то срывается у смерти с крючка. Это случается не так часто, можете мне поверить.