— Я не верю в случай. В тот вечер я познакомился в Москве с тремя людьми. Сейчас все трое здесь.

— А с этими двумя…

— Говорил. Одному являлась погибшая дочь. Другой знал. Мы части какого-то плана. Понять бы, какого.

— И я?

— И ты.

Живот стал заметен на четвертом месяце. Пашка радовался. Ее не тошнило, она переносила все легко, и это его расстраивало. Он представлял беременность и роды в виде картинок из кино. Если Маша беременна, ее должно тошнить, и она должна капризничать с едой, и он каждое утро спрашивал, не тошнит ли, а когда она говорила, что нет, выглядел разочарованным. Паше как будто не доставалось того, за что платил.

Он представлял себя отцом. Он будет качать малыша на руках, учить ходить, а когда парень вырастет, будет клевать его в мозг, как его самого клевал папаша. Паша не сомневался — будет мальчик. Маша ждала девочку.

Ее волновали роды. Пресс был хороший, тренированный, но таз узкий, и она боялась рожать. Не по-бабьи, истерично, а разумно и взвешенно — у нее узкий таз, ей тяжело и опасно рожать. Надо искать акушера, сказала она Паше. Надо искать хорошего акушера. Но рожать же в апреле, сказал Паша, а она возразила, что к апрелю акушеры вымрут, пусть ищет сейчас.

Они держали город и трассу. Дорога была пустой. Не стало беженцев. За первые три дня ноября не было никого. На четвертый прошла машина. «Чероки» на зимней резине.

— Дороги не чистят, — объяснил водитель, рыжий грузин Каха, — обратно по снегу поеду.

Он был из Москвы и класть хотел на здешние порядки. Сидел, вытянув скрещенные ноги, пил чай, жадно смотрел на Машу. От него пахло потом и табаком.

— Как Москва-то? Не стоит? — хохотал Паша своей шутке.

— Да чо Москва… — отвечал Каха, — Москва нормально. Нет Москвы.

Он вытащил смятый листок из кармана, разложил его, упер в него пальцы и двинул Паше. Стол скрипнул.

— Знаешь его?

Маша посмотрела через плечо Головина. На фотографии был Антон Кошелев. Линии складок скрещивались на его лице как прицел.

— У Крайнева в лагере, военкомом.

Каха вздохнул с облегчением:

— Второй месяц ищу, точно он?

— Он, он. Старый знакомый. Кошелев Артем.

— Антон.

— Да, Антон.

Каха так обрадовался, что даже про Машу забыл.

— Его человек один в Москве ищет, серьезный.

— Ты ж говорил, нет Москвы.

— А-а, говорил… В Подмосковье сидят — там люди, там. Очень крутые. Голову его хотят. Возьмешься — фуру жрачки пригоню.

— Да мне жрачки не надо, не голодаем. Людей бы.

— Э, не проблема люди.

Договорились не везти из Москвы, а нанять мизгиревских. Сосед пугал Пашу, и Мария говорила, скоро он их сожрет. Паша хотел переманить его людей. Немного, чтобы самого не свергли с перепою. Только пехоту, никаких блатных.

Под вечер напились. Паша заснул за столом, Мария ушла в спальню и заперлась с пистолетом. Каха пришел, стучался, она его не пустила.

Через три дня Каха пригнал фуру с продуктами. К концу недели приехали шестнадцать бойцов от Мизгиря. Со своим оружием, грязные, молчаливые.

Сели разговаривать, решать — как.

* * *

Сергей понимал: примут Слово только дети. Взрослые — треснуты, устоялись в грехе. Могут увлечься Словом, но быстро остынут. Не пустят веру в себя.

В детях будущее. Дети примут Слово.

Он никогда не останавливался подумать. Учился, работал, любил, растил сына, но не останавливался. В августе, дойдя до лагеря, увидев беженцев и охрану у ворот, он понял, что сейчас опять не будет времени.

И он ушел в лес. Ел грибы, ягоды и дикие яблоки. Ловил в реке рыбу и собирал ракушки, разводя створки камнем и выедая бело-желтую, упругую плоть.

Сначала Слово не давалось ему. Тогда он понял, что делает что-то неправильно. Чего я хочу? — думал он. Чтобы получить ответы, надо правильно сформулировать вопрос. А он звучит так: кто я? И когда будет получен ответ на этот главный вопрос, станет ясно и как жить, и что делать, и что добро, а что — зло.

Он садился на землю или ложился, когда было тепло и сухо. Смотрел в кажущееся бесконечным небо, то светлое и прозрачное, то низкое и серое из-за туч. Обнимал деревья. Дышал травой. Он больше не мог жить без смысла.

Кто я, просил он, не понимая, у кого. Ответь.

Земля стала отвечать ему через наитие. Это был язык, которым он говорил с природой. Им он задавал вопросы и на этом языке получал ответы.

Кто я?

Человек. Наполовину зверь, наполовину — дух.

Что делает меня — мною?

Место. Кровь. Род. Вера.

Я не понимаю.

Это просто. Не бойся думать. Ты не один. Человек не бывает и не может быть один. Он связан кровью и родом с сотнями предыдущих колен и миллионами — будущих. Ты — звено бесконечной цепи. Лист на дереве, а не лодка в океане. В тебе — дух места.

Что это?

Я жива. Не так, как ты привык думать. То, что ты называешь интуицией, или наитием — наша связь. Как пережженная пуповина, остающаяся только тенью чувства. Места везде разные, и с людьми они говорят по-разному. Поэтому каждый род уникален, и нет похожих.

Что мне делать?

Учись говорить с собой. Научишься — учи других.

Он учился понимать землю. Чувствовать дух места.

Он думал, он постиг, он вернулся сильным.

Беженцы больше не шли. Дождей не было. Природа замерла, сухая и чистая, затаив дыхание перед зимой. А та подходила. Земля по утрам подмерзала и покрывалась инеем, а изо рта шел пар. Воздух был прохладен и хорош. В него хотелось крикнуть.

Сергей ждал неделю, прежде чем дать Слово волоколамским. Они натерпелись, а он хотел, чтобы успокоились и очистились от ужаса. Тогда будут готовы.

Они ждали его в лесу. Он всегда говорил в лесу, постройки его сбивали.

Он выходил из лагеря, когда его поймали за локоть. Это был Борзунов, сорокапятилетний бизнесмен из Киева, хороший и честный. Он пришел в лагерь с тремя детьми, и только старший был его, остальных подобрал в дороге.

— Сергей, вопрос.

— Да, Петр Николаевич.

— Вы сейчас говорить будете?

— Да.

— Я подумал… Вы все о Боге, о Христе правильно говорите, и если мое мнение — вы святой человек…

— Но?

— Церкви у нас нет. Нехорошо как-то. Много же верующих. Если построим и молиться будем, это ж не грех, что не освящена.