Сергей успокоился. Подозрение подтвердилось.

— Кто за тобой?

— Не знаю. Мне дали коды — пророк, воин, и я конструировала ваши пути, но у меня ничего не получалось, и я пошла сюда, думала, здесь легче будет.

— И как?

— Никак! Исчез голос, все. За Кармазиным исчез, я дорогу перестала видеть.

Теперь он спрашивал, уточняя, и не смотрел на нее.

— Кто говорил с тобой?

— Голос.

— Какой? Мужской, женский?

— Я не знаю.

— Детский?

— Я не знаю. Я не слышала голоса. Он оставлял слова внутри меня. Во сне. Я просыпалась, понимала, что должна делать, но не знала, зачем.

— Что ты должна была делать?

— Свести семерых в этом месте.

— Кого?

— Я не знаю, мне давали коды.

— Какие?

— Пророк. Тактик. Стратег. Воин. Мать царя. Бес.

— Кто седьмой?

— Я не помню. Все было как во сне. Мне оставляли задание, имя, и я работала.

— Что конкретно ты делала?

— Много чего. Ко мне приходил мальчик, что-то просил, не помню. Я должна была подослать его к женщине с твоим именем.

— Что за женщина?

— Я не помню.

— Какой у нее был… код?

— Мать царя.

— Кто с тобой говорил, постарайся вспомнить!

— Я не помню.

— Кто тебе приказывал? Это важно. Я должен знать, кто за тобой.

— Я не помню.

— Мужчина. Загорелый, родинка на шее, вот здесь. Девочка, лет восьми, черненькая, с хвостиками, в розовой майке. Кто из них? Ты кого-нибудь видела?

— Нет. Я больше ничего не знаю.

Она врала.

* * *

Когда встречаешься с человеком, которого долго не видел, но думал о нем, в первые минуты неловко. Не соответствует образу в голове. Он не хуже и не лучше, просто не такой, ведь образ в голове больше ты, чем он. Отсюда неловкое молчание, смешки, глаза в землю и суетно спотыкающийся разговор из одних банальностей.

Со Светкой так не было. Они долго не виделись и изменились. Перед Алишером сидела женщина семнадцати лет. Они пошли к реке, чтобы им не мешали.

— Я каждый день с тобой говорила. Не сама с собой, а как будто посылала сигнал и получала обратно. Ты получал их?

Нет. Не получал. Он перестал думать о ней после расстрела в тюрьме.

— Да.

— Вот видишь. Сергей правильно говорит. Это интуиция. Поэтому мы выжили. Мы — люди будущего.

— Ты его любишь?

Улыбка сошла с ее лица. Ей было хорошо, и она не хотела говорить на болезненные темы. Он ждал.

— Я останусь с ним, Али.

— Ты его не любишь! — Алишер не убеждал ее, а подытоживал ощущения. Она ничего не сказала, но он понял ответ так четко, как если бы ему проорали его в ухо.

— Я не знаю уже ничего. Если я уйду, ему будет плохо. Это тоже любовь, просто другая. Кто сказал, что любовь одна? Ведь можно любить ребенка и мужчину?

— Свет, прошу тебя, не надо. Ты только хуже делаешь.

— Я люблю и его, и тебя. Я волновалась за тебя. И у меня нет сейчас вины, и я счастлива, что вы здесь оба, что живы, но если я вернусь к тебе, вместо любви пойдут обида и ревность. Я хочу любить вас обоих. Как сейчас.

— То есть останешься с ним.

— Ты чужой, Али. Когда говоришь так — чужой.

— Я не знаю, что тебе сказать, Свет. Ты все правильно говоришь, но мне-то что делать? Как жить? Как мне одному, когда ты рядом?

Она стала его жалеть, но это было еще хуже. Он же не ребенок, чтобы его уговаривали. Они долго сидели, и никто не уходил первым. Вот, думал Али, пришли два человека в место, где ничего не было, и сразу стало грустно. В лагере гавкнула собака. Али дернулся.

Он боялся собак. Боялся, что собаки Макарыча, любившие человечинку, прибегут к его, Алишера, собакам в деревню, а те скажут, что теперь Али знает по-собачьи, и они будут искать Алишера, и рассказывать всем собакам в мире, как умерла Инга, а от собак не спрятаться, они везде, и рано или поздно одна из них прогавкает ему. А ему придется оправдываться в ответ и тоже гавкать, ведь собаки не понимают по-человечьи.

— За мной собаки бегут, — сказал он Свете, — мне уходить надо.

Псы дикой охоты за мной.

Он встал и подал ей руку, она протянула свою. Ладошка была теплая, шелковая. Вместе пошли в лагерь и молчали. Она увидела у конюшен Антона и пошла к нему, облегченно вздохнув, а Алишера резануло по нутру и ее облегчение, и сочувственный кивок Антона.

Обойдусь без вашей жалости, уходя, подумал Алишер.

Было хорошо работать. Изводить себя, делать что-то простое, тяжелое и полезное. Он бросался на работу с яростью голодного. Но потом приходила ночь, и он опять не мог спать. Было б лучше, если б ее здесь не было. Было б лучше, если б он сам сюда не приходил.

Надо уйти, понял Алишер, иначе он не выдержит. От собак, от Светки, от всего.

С ним жили девятеро холостяков, все кадеты. Они называли дом «общагой». Он тоже пошел в кадеты, но не из желания научиться драться, и так умел. Это позволяло еще убить время. Он подождал, пока все уснут. Оделся. Взял рюкзак, положил в него нож и кусок плохого, сырого хлеба из пайка. Никто не проснулся.

Он вышел на улицу. Луны не было, и он постоял минуту, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте.

И что, вот так уйду сейчас, и все? — думал он.

Али не хотел запомнить Светку радостно бегущей к Антону. Ему нужно было вытеснить это воспоминание другим.

Я пойду к ней. Не проститься. Просто к ее дому. И буду всю жизнь помнить ее спящей в нем, и она будет Светкой, не моей и не его, а спящей.

В доме Кошелевых горел свет.

Услышу ее голос и уйду. Сохраню услышанное слово, отпечатаю его в голове и буду вспоминать ее через это слово, оно станет ключом к ящичку памяти, где хранится Светка.

Он подошел ближе, там говорили глухо, он слышал гул, но не мог разобрать ни слова. Уже хотел уходить, как кто-то прямо над его головой открыл форточку, и оттуда вышел теплый, дымный воздух, запахло сигаретами.

— Больше не открывай, не надо! — Он узнал голос Винера.

— Пэ-пусть п… п… пэ-роветрится! — Это был косоглазый, Сашка Погодин.

— Господи, вот ты запуганный! — сказал Антон Винеру и пошел к окну.

Алишер прижался к стене. Кошелев выглянул, пощупал темноту взглядом и пошел обратно.

— …Чем дольше мы ждем, тем труднее становится. Люди его боготворят уже… — Это был Винер.