Овация, как гром, пронеслась над театром и гаванью. Её было слышно даже на кораблях, стоящих на рейде.

— Взгляните на море, братья, посмотрите на эскадры противника, которые выставляют напоказ своё предполагаемое превосходство у самого порога нашей цитадели. Они знают о нашей неопытности на море и осмотрительности в действиях. Они считают это нашим недостатком, слабостью, благодаря которой рассчитывают сокрушить нас. Но они не принимают во внимание собственные нетерпение и упрямство — а ведь это их недостаток, причём фатальный. Наши недостатки можно компенсировать учением, тренировками, самодисциплиной. А их недостатки — у них в крови, они неизгладимы, неизлечимы. Алкивиад полагает, что заблокировал нас. На самом деле это мы его заблокировали. Он думает, что мы умрём от голода, но это мы морим его голодом. Мы морим его победой, которую он должен одержать, победой, которая столь необходима демосу Афин, ибо он не обладает мужеством. И если вы сомневаетесь в истинности этих слов, друзья мои, то вспомните Сиракузы. Мир знает, как окончилась та война. Наши враги роковым образом заблуждаются в своём понимании правильного отношения человека к богам. Они не правы, а мы правы. Боги на нашей стороне, потому что мы почитаем их и боимся их кары. Боги не на стороне афинян, потому что они рвутся на Олимп, расталкивая всех на своём пути, потому что они желают обитать там, где живут боги, потому что они жаждут сами стать богами.

Лисандра прерывали так часто, что он вынужден был останавливаться почти после каждой фразы и ждать, пока шум стихнет.

— Наш род, братья, поставил своей целью узнать, что такое мужество. Мы познали его источник. Мужество рождается от подчинения. Это результат братства и любви к свободе. Смелость же — порождение неуважения и вызывающего поведения. Она — побочное дитя непочтительности и пренебрежения к закону. Смелость чтит лишь две вещи: новизну и успех. Это её пища, без этого она умирает. Мы лишим наших врагов этих продуктов, которые заменяют им хлеб и воздух. Вот почему мы постоянно тренируемся. Мы потеем не ради пота и учимся грести не ради гребли. Мы учимся действовать сплочённо, чтобы воспитать в себе andreia, чтобы поселить в наших сердцах уверенность в себе, в своих товарищах, в командирах. Говорят, будто я боюсь встретиться с Алкивиадом. Меня упрекают в трусости. Да, я действительно опасаюсь его, братья. Но это не трусость, а осторожность. Встретиться с ним корабль к кораблю — не храбрость, но безрассудство. Ибо я признаю мастерство нашего противника и вижу, что в этом мы пока уступаем ему. Дальновидный командир с уважением относится к силе своего соперника. Его умение — не в том, чтобы нанести удар превосходящей силе, а в том, чтобы отыскать слабое место и ударить именно туда. И не тогда, когда враг будет готов. И не туда, где враг ожидает нападения. Нужно выждать момент, когда противник будет расслаблен. А слабое место афинян — время. Thrasytes можно победить. Это как фрукт — ароматный, когда спелый, и воняющий до небес, когда сгнил. Поэтому наберитесь терпения, братья. Я говорю вам: я рад, что мы ещё не готовы. И даже если бы мы были готовы, я искал бы предлог удержать вас ещё на какое-то время. Ибо каждый час, что мы не даём нашему врагу одержать над нами верх, действует против него, лишает его силы. В своём безбожном тщеславии Алкивиад льстит себе, полагая, будто он — второй Ахилл. Ну что ж, если он т действительно второй Ахилл, то смелость — его уязвимая пята, и, клянусь небесами, мы ударим его в пяту и повергнем его!

Оглушительные, непрерывные возгласы одобрения.

— И наконец, люди, позвольте мне рассказать об Алкивиаде то, что я знаю о нём. Храбрые люди дрожат при одном упоминании его имени, так много побед добыл он своему народу. Но скажу вам — клянусь в этом своей жизнью! — что он исчезнет с лица земли, от руки ли богов, от рук ли своих соотечественников, не знаю. Но он должен исчезнуть. Его собственная натура призывает такую судьбу. Ибо что он за человек, если не наивысшее воплощение афинской thrasytes? Его победы — результат его смелости, не имеющей ничего общего с мужеством. Позвольте ему вселить в вас ужас — и вы сами отдадите ему в руки победу. Но будьте тверды, братья, и не бойтесь, что бы он ни бросил против вас, — и он сломается, и его народ вместе с ним. Я знаю этого человека. Он ночевал под моей крышей в Лакедемоне, когда бежал к нам, осуждённый своими соотечественниками за поругание небес. Я ненавидел его тогда и презираю сейчас. Перед богами клянусь: если они поставят этого человека перед носом моего корабля, я собью с него спесь и освобожу Грецию от его богохульства и Афины от его тирании. Я верю в вас, братья, в наше оружие и наше мужество. Но превыше всего я верю в богов. Я не принимаю желаемое за действительное, но соблюдаю божеский закон, ибо я считаю богов достойными доверия, как море, и неизменными, как движение звёзд. А божеский закон таков: thrasytes приводит к hybris; hybris вызывает nemesis, a nemesis отбирает thrasytes. Мы — nemesis, братья. Мы призваны гневом небес обрушиться на гордыню этого тирана и высокомерие его города. Мы — правая рука всемогущих богов, и никакая сила между небом и морем не одолеет нас.

Во время третьей вахты объявили тревогу. Я крепко спал в доме, где Теламона и меня разместили вместе с десятком других офицеров и их жёнами. Сейчас они, пошатываясь, выходили на улицу.

— Это учения? — крикнул кто-то с террасы.

Гавань находилась в четверти мили отсюда. Видны были брандеры, идущие над перегораживающей гавань цепью. Под прикрытием огня афинские триремы мчались в две колонны. Их катапульты разбрасывали огонь во всех направлениях.

Мы схватили оружие и бросились вниз с холма. Ты знаешь этот город, Ясон. Гора Коресс нависает над городом, её плечи как бы охватывают предместья. Огромная дамба Птерон перекрывает устье гавани. За её основанием простираются торговые причалы, Эмпорий, а за ними — застава, внутренние укрепления и морской бастион «Капюшон Охотницы». Река Каистр, полная ила, течёт между фортом Махаон и большой площадью Артемисия, на южной стороне простирается болото. За стенами — предместья. На реке работает землечерпалка. Предместья все раскинуты на холмах. Они были объяты пламенем.

Всем, кто знал нрав Алкивиада, было ясно: это его ответ на речь Лисандра. Он воспользовался тем, что здесь присутствовал принц Кир. Пользуясь полномочиями стратега, он мог высадить все войска, какие у него были, и даже призвать своих фракийцев — а уж в этом случае помогите боги всем, кто с ними встретится.

— Мне это не нравится! — крикнул я Теламону сквозь шум прибоя. Я не собирался умирать ни за Спарту, ни за Афины. — Давай найдём какую-нибудь дыру и пересидим наскоки этого сукина сына.

Мы кинулись в какой-то склад по соседству с улицей Оружейников. Оттуда видны были брандеры, освещающие всё кругом, как днём. Покинутые командами галеры зарылись носом в берег и горели, как Тартар. Я никогда не присутствовал в битве одновременно с Алкивиадом, но на стороне его врага. Это было как оказаться оглушённым громом. Пелопоннесцы мочились от страха и не могли сдержаться. Двенадцативёсельные баркасы тащили зажигательные трейлеры, боковые экраны кораблей были подняты, чтобы защитить гребцов от огненных стрел защищавшихся. Впрочем, почему-то никто не стрелял. Спартанцы бросились наперерез ведущему баркасу. Мы видели, как оборвался линь. Две шестёрки ударили по баркасу как раз в тот момент, когда его брандер, теперь уже не привязанный, вышел на рейд, где на якоре стояла дюжина спартанских трирем. От столкновения с треском разлетелись зажигательные снаряды. Груз смолы и серы опрокинулся на вражескую территорию.