Я пошла в дом следом за матерью. В нашей спальне мы упаковали вещи, которые родители привезли из дома, и спустились вниз помогать. В доме все еще было порядочно народу — попадались вовсе мне незнакомые люди, но все-таки они были родня и друзья. И всяких дел оставалось по горло: и готовить еду, и мыть посуду, и накрывать на стол, и убирать со стола, и кормить ребятишек, и нянчиться с ревущими малышами. Целая толпа женщин кружилась в водовороте женской работы — неизменной, неизбывной работы, которая съедала все время без остатка и требовала еще, как бездонная бочка. Я погрузилась в эту работу как в воду, будто совершала ритуальное омовение, и с радостью позволила воде сомкнуться у меня над головой. Пусть глаза ничего не видят, уши ничего не слышат, а рот молчит. Пусть все мои мысли будут о том, довольно ли еды, взошло ли тесто, хорошо ли прожарили говядину, хватает ли стульев за столом. Тут я хоть что-то могу сделать.

При виде меня никто не удивлялся. Никто не расспрашивал, где я была. Меня все целовали и охали, мол, какая я выросла, а кто-то интересовался: когда на твоей свадьбе спляшем? Все были рады мне, и я тоже была рада, что я тут и от меня есть польза. Но в то же время что есть я, что нет — разница невелика. На моем месте могла быть любая из моих двоюродных или троюродных сестриц. Ничего во мне особенного. И это замечательно. Так славно снова стать обычной.

Наконец, окончательно сбившись с ног, я сама присела перекусить. Я так много всего носила и готовила, что от усталости совсем не соображала. Застолье шло к концу, гости вставали из-за стола, прощались и ручьем текли к двери. Я все еще пребывала под водой, никем не замеченная рыбешка в косяке. И вдруг ручей встал. Народ отступил от двери, и вошел лакей, одетый в царские цвета — красный, золотой и черный. Он оглядел нас с легким презрением, весь раздутый от чужой важности.

Когда он вошел, я встала. Ни мне, ни любой другой незамужней девице в дедушкином доме так вести себя не подобает. Не мое это дело — подниматься из-за стола и неласково вопрошать «Что вам тут надо?».

Он помолчал, высокомерно посмотрел на меня и надменно произнес:

— У меня письмо для Ванды Виткус. Это вы?

Весь день Ванда то и дело проскальзывала мимо в толпе женщин; она таскала тяжелые стопки тарелок и тяжелые ведра с водой. Мы с ней почти не разговаривали, только переглядывались — мы вместе были заняты чем-то простым и надежным. Ванда стояла у входа в кухню, и через миг она приблизилась, вытирая мокрые руки о передник. Лакей обернулся к ней и вручил ей прямо в руки письмо: толстый сложенный кусок пергамента с большущей печатью из красного закопченного воска; несколько непослушных капель вытекли до того, как печать застыла.

Ванда взяла письмо, распечатала его и долго вчитывалась. А потом она прикрыла передником рот, крепко сжала губы и дважды натянуто кивнула. Сложив письмо, она прижала его к груди, развернулась и скрылась где-то в глубине дома, возле лестницы. Лакей еще разок окинул нас пренебрежительным взглядом — в конце концов, ну кто мы такие? — и вышел за дверь так же стремительно, как вошел.

А я все стояла за столом. Вокруг меня опять начались разговоры, гости опять потекли к двери. А когда вы снова будете в городе, а сколько уже вашему старшенькому, а как продвигается дело вашего супруга? Спокойные волны накатывали на берег одна за другой, но я уже вынырнула. И не собиралась опять уходить под воду. Я отпихнула свой стул от стола и побежала наверх, в дедушкин кабинет. Дедушка сидел там с несколькими стариками, они беседовали звучными голосами, курили трубки и обсуждали дела. Увидев меня, они все как один нахмурились: мне здесь быть не полагалось. Разве что я принесла им еще бренди, еще чаю или еще еды.

Но дедушка не хмурился. Он просто посмотрел на меня и отодвинул сигару и бокал.

— Идем, — сказал он мне и повел меня в тесную комнатку рядом с кабинетом. Там у него под замком за стеклянными дверцами хранились разные важные бумаги. Дедушка закрыл за нами дверь и поглядел на меня сверху вниз.

— У меня есть неоплаченный долг, — сообщила я. — Мне нужно найти способ оплатить его.

На руках у меня поутру вздулись волдыри. И на ладонях остались красные отметины от серебряной цепи, которую мы держали вместе с Сергеем и Стефаном. Царица, уходя вчера ночью, спросила: «Как мне отблагодарить тебя?» А я и не знала, что ответить. Это не меня надо благодарить — я сама вроде как благодарила. Мирьем за шесть копеек забрала меня из дома, где за меня давали трех свиней. Забрала меня у отца, который обманывал ее отца. Ее мать вложила хлеб мне в уста и любовь мне в сердце. Ее отец благословил этот хлеб перед тем, как дать его мне. Я и слов-то его не понимала. Я не понимала, что это за колдовство такое, я считала их приспешниками дьявола — а они все равно были щедры ко мне. Мирьем давала мне серебро за работу. Она протянула мне руку и пожала мою, точно я была важная особа, а не лгунья, что ворует у собственного отца. Точно со мной не зазорно по-настоящему уговариваться. В их доме для меня всегда находилась пища.

А Зимояр хотел забрать Мирьем за так. Он заставлял ее добывать ему золото в обмен на жизнь. Как будто она ему принадлежит — только из-за того, что он сильнее и может убить ее. У моего отца достало бы силы меня убить, но это не значило, что я ему принадлежала. Он рад был меня продать за шесть копеек, за трех свиней, за кувшин крупника. Он продавал меня, и продавал, и продавал — без конца, будто я все еще была его. И Зимояр рассуждал так же. Он хотел держать Мирьем при себе, чтобы она все время давала ему золото. А чего хотелось Мирьем, Зимояру было плевать. Он ведь сильный.

Но и я сильная. Я подняла на ноги панову Мандельштам, я научилась волшебству, волшебству Мирьем, и это волшебство помогло мне превратить три передника в шесть копеек. А вместе с Сергеем и Стефаном у нас хватило сил одолеть отца, чтобы он не мог больше продать меня или убить. Вчера ночью я не знала, совладаем ли мы с Зимояром, даже вместе с Сергеем и Стефаном и с Мандельштамами. Но я и прежде не знала, хватит ли у меня сил. Я просто делала и делала, а как заканчивала, тогда и становилось ясно, что все получилось. Даже если не знаешь, как все обернется, делай что должен, вот и все. Потом уже Стефан уткнулся мне в передник и расплакался — страх его никак не отпускал. И он спросил меня: а откуда ты знала, что царица заколдует Зимояра и он нас не убьет? Я ему по-честному ответила: ничего-то я не знала. Просто делала что должна была. Сначала дело, а подумать успеется.

Потому, когда царица спросила меня насчет благодарности, я не знала, что сказать. Я ведь не для нее старалась. Я ее и знать не знала. Хоть она и царица, я не ведала даже, как ее звать. Как-то раз, когда мне было десять, к нам пришел сосед и рассказал, что царь умер. Я спросила, что это значит, и мне объяснили: у нас будет новый царь. А я так и не уразумела, что проку в этом царе. А теперь я повидала царя и не очень-то хочу с ним связываться. Пугало огненное, вот он кто. Я чуть было не сказала царице: мол, хотите отблагодарить, так пускай царь этот ваш уберется подобру-поздорову. Но царь уже и сам ушел вместе со стражей, что увела Зимояра.