люблю тебя. Я чертовски сильно люблю тебя, Вай. И я хочу быть с тобой вечно и хочу иметь дом и детей, и смотреть, как ты стареешь, и умереть, держа тебя за руку. И что бы ни случилось, как бы ты ни переменилась, что бы ни подкинула нам жизнь – и это новое тысячелетие! – я хочу пережить все, что выпадет, вместе с тобой. Я думаю, что лучшего и желать нельзя. А ты?

Слезы навернулись на глаза Вай. Как он это сказал! Так уверенно, так непоколебимо, бесстрашно. Слезы ее оросили им губы, когда они слились в поцелуе. (Хотя – дети! Где мы найдем время для детей…) И накатом бурная, ошеломительная радость от того, что он зовет ее в жены. Восторг огромный, сладостный, шипучий и пенистый… И куда оно делось, это их неприятие брака? – смыто брызжущим потоком любви!

И в основе всего лежало осознание, что и она чувствует то же, что он. Слова, что он произнес, исходили и из ее сердца: она хочет прожить свою жизнь рядом с Элбертом. Хочет расти и стареть вместе с ним.

– Да, Элберт. Да, да, да!

Глава 10

Май 1997 года

Когда в десять вечера стали объявлять результаты экзитполов, поднялся ажиотаж, какого на памяти Элберта не бывало. Он так стиснул руку Вай (в фамильном обручальном колечке с сапфиром), что и сам испугался: раздавит.

Вай почувствовала, что у нее челюсть отвисла, как у какого‐нибудь мультяшного персонажа. Оглушительная победа лейбористов. Потребовалась вся выдержка, чтобы не подпрыгнуть и не повиснуть у Элберта на шее, словно она девчонка-подросток. Оглядевшись, она увидела, что отец ее таки поднял мать в воздух, а Амелия и Роуз обе с равным восторгом отбивают себе ладошки.

Затем время понеслось, как в тумане: тут продлилось, а там чудом сжалось. Вай переоделась. Роуз бережно приколола искусную композицию из мелких красных розочек к ее новому платью – и прослезилась. “Ты только глянь на себя”, – пробормотала она и обняла Вай с таким пылом, что едва не погубила букетик.

Все вместе они поехали в школу в Элланде, куда поступали данные со всего округа, и незадолго до полуночи вошли в актовый зал. Со стороны там выглядело все так, словно одновременно готовится несколько вечеринок по поводу чьего-то шестидесятилетия, они конкурируют между собой, но покуда не начались. Люди в поношенных костюмах толпились бесцельно, жевали подсохшие бутерброды со вздернутой по краям ветчиной, пили растворимый кофе. По разным углам вяло покачивались красные, синие и оранжевые воздушные шары, цвета лейбористов, консерваторов и либерал-демократов. Но вдоль задней стены полным ходом, на всех парах шел подсчет голосов. Ящики с бюллетенями прибывали один за другим; высились стопки тех, что уже учтены. Вай старалась не взглядывать на них слишком часто. Опасений они вроде бы не внушали.

Так ли оно? Люди, проходя мимо, все пожимали ей руку, но она не смела поверить.

После того как проголосовал Сандерленд, электоральный оплот лейбористов, и стали стекаться результаты, Вай принялась убегать с Мэл перекурить: ей все еще не хотелось, чтобы родители видели ее с сигаретой.

Раздумывала, не поделиться ли новостью с Мэл. Задержка. Всего на несколько дней. Не исключено, просто следствие стресса. Сама она поняла, что задержка, только сегодня утром, и даже времени не нашлось обдумать, что бы это могло означать. И без того за день случилось слишком много всего – переизбыток адреналина, поводов для радости и отчаяния, переизбыток беспримесной, возносящей надежды. Воздух насыщен до того, что ни малейшего нет просвета втиснуть что‐то еще, да к тому ж такое чертовски огромное.

Так неудачно совпало.

(Срок совсем ранний, и не обязательно его сохранять.) Но в туалете, натянув мерзкие цвета загара колготки, в которых, как пришло в голову, она провела несоразмерно большую часть своей жизни, Вай чуть притиснула рукой самый низ живота. А может, не так уж и неудачно. Будет чем заняться, если подсчет окажется не в ее пользу.

А ну как она выиграет и потянет… и то, и другое?

Элберт, конечно же, будет рад; Элберт поможет.

Тут Вай вспомнилось, какой замученной приехала сегодня Роуз, за ней тянулся шлейф усталости от пеленок и гневных жалоб клиентов. В последний раз затянувшись “марлборо” из пачки Мэл, как будто дым мог выжечь саму мысль о беременности, она заторопилась обратно в зал.

А Элберт смотрел, как Вай дает интервью радио Би-би-си, второе или уже третье, по поводу ожидаемой новой волны женщин-депутаток, давно назревшей феминизации британской политики. Ему нравилось следить в этот момент за ее лицом, потому что она менялась, становилась другой, будто кто‐то ее изображал, очень похоже, но все‐таки не вполне. Он смотрел на нее и думал, как сильно восхищался бы ею (и как бы ее себе представлял), не будь они сейчас вместе. Как сказала Мэл, когда, приехав, увидела ее в красном платье: “Черт возьми, детка, один твой наряд – уже веский аргумент в пользу того, чтобы в парламент пустили побольше женщин!” А Вай пнула ее в бок, и только потом вспомнила, что должна вести себя чинно.

Элберт взял себе еще кофе, по‐прежнему для питья непригодного, и подумал, что, как ни позитивен настрой в сотый раз поставленной песенки, если он еще раз услышит “Все может стать только лучше”, то разобьет сиди-плеер, метнув в него планшетом, отобранным у кого‐нибудь, кто идет мимо.

– Вот же чертова песня, – пробормотал Эван ему на ухо, как будто мысли прочел, и подмигнул.

С тех пор как Элберт сделал Вай предложение, Эван и Ангарад наконец‐то приняли его как своего, в семью. И благодаря тому, что в предвыборную кампанию Эван и Элберт много времени провели вместе, между ними возникло уважительное, теплое чувство, переросшее, полагал Элберт, даже, можно сказать, в привязанность. Отец Вай разделял антипатию Элберта к Тони Блэру (“ушлый, вот он кто, без мыла всюду пролезет”) и с тем же сомнением относился к отказу лейбористов от прописанных в четвертом пункте партийной программы положений об общей собственности на средства производства и о перераспределении богатств в пользу бедных. И нечего говорить о том, что Эван никак не меньше Элберта гордился Вай.

В Уэльсе Эван, как мог, агитировал за лейбористов и громко оповещал всех встречных, с каким нетерпением он ждет, когда его дочь вытурит наконец из парламента этих ублюдков-тори, как будто это по силам одной женщине, в то время как Вай пыталась знаками утихомирить его. Предвыборная кампания словно вдохнула в него новую жизнь. Грудь колесом, он сиял в костюме, который Вай ему специально купила. На деньги Гарольда.

Слышались шепотки, что, похоже, придется считать заново, потом шепотки,