– Нет, бабушка: она сказала, что пошлет за мной, потому что хочет со мной поговорить.

– Она сказала, что пошлет за тобой? – повторила Эльза. – Что ж, право, это странно, это удивительно! – задумчиво добавила она. – Но поспеши, дитя, нам надобно поскорее позавтракать и помолиться, а потом пойти поглядеть на папу и всех важных птиц, что составляют его свиту.

– Да, конечно! – с радостью подхватила Агнесса. – Ах, бабушка, какое же это будет благословенное зрелище!

– Да, дитя, а уж какое величественное и торжественное, и словами не описать: он ведь предстанет перед народом под пышным балдахином, да со всеми регалиями, да со служителями в разноцветных ливреях и в страусовых перьях, да под звуки труб и фанфар, – во всем христианском мире не найти короля, который выступал бы так горделиво и так кичился своей властью.

– Ни один король во всем христианском мире не достоин пышности и великолепия больше, чем он! – объявила Агнесса. – Через него правит Господь!

– Много ты знаешь, – сквозь зубы процедила Эльза, и они отправились в путь.

Римские улицы, по которым они шли, были сырыми и темными, словно погреб, грязными и плохо мощенными, но Агнесса не замечала этого и не ощущала никаких неудобств: даже если бы они, подобно Небесному Иерусалиму, были выложены чистым, как прозрачное стекло, золотом[123], она не могла бы преисполниться веры более пылкой и ревностной.

Рим в любую эпоху являет собой пеструю смесь самых причудливых одеяний, пантомиму изменчивых сценических эффектов, из которых состоят религиозные церемонии. Впрочем, ни один обряд, ни одно облачение, ни один гимн не кажутся странными, непонятными и неожиданными, поскольку никто точно не знает, какой религиозный орден они представляют, исполнению какого личного обета служат и для чего в принципе предназначены. Поэтому ни Агнесса, ни Эльза не удивились, когда, выходя со двора странноприимного дома на улицу, столкнулись с похожим на призрак человеком, облаченным с головы до ног в белую саржевую рясу, с остроконечным куколем из той же материи, полностью скрывавшим голову и лицо. Сквозь два круглых отверстия, прорезанных в этом жутковатом капюшоне, виднелись лишь черные глаза, сверкающие тем демоническим блеском, который производит столь зловещее, сверхъестественное впечатление, если не видно самого лица. Когда они выходили, человек в белом балахоне с грохотом потряс коробом, на котором были изображены страдания несчастных, воздевающих руки из охватывающих их алых языков пламени, тем самым давая понять, что он собирает милостыню для душ, томящихся в чистилище. Агнесса и ее бабушка опустили в прорезь короба по мелкой монетке и пошли своей дорогой, но человек в белом балахоне, немного отстав, двинулся за ними, стараясь не потерять их из виду.

Энергично толкаясь и протискиваясь между зеваками, Эльза сумела занять себе и внучке места на площади перед церковью, в первом ряду, мимо которого как раз и должна была пройти торжественная процессия. На папский выход собралась посмотреть толпа самая пестрая, в которой мелькали люди всевозможного звания и состояния, облаченные в самые разные одежды, в том числе предписываемые религиозными орденами и священническими обязанностями: то тут, то там виднелись куколи и капюшоны францисканцев и доминиканцев, живописные головные уборы крестьянок из различных областей Италии, плюмажи и брыжи более утонченной знати; среди собравшихся выделялись и странные причудливые наряды чужеземцев, прибывших со всех концов света, ибо на Святую седмицу, как на древнееврейскую Пасху, стекались во множестве парфяне, мидяне, еламитяне, обитатели Месопотамии, критяне, арабы, которые сливались в одном всеобщем поминальном обряде.

В числе этих многочисленных странных паломников, теснившихся вокруг, Эльза заметила человека в белом балахоне, который последовал за ними и остановился у них за спиной, однако она решила, что это случайное совпадение.

Но вот на площадь с достоинством ступила великолепная, пышная процессия, в пурпуре, сияющем золоте, страусовых перьях и сверкающих самоцветах: казалось, будто самые недра земные были опустошены, а человеческое искусство и воображение дошли до предела своей изобретательности, выдумывая все, что только возможно блистательного и поразительного, дабы украсить сокровищами наместника Христова и его свиту, – и, с шелестом, напоминающим о колеблемых ветром спелых колосьях, вся эта толпа опустилась на колени, когда папский кортеж прошествовал мимо. Агнесса тоже преклонила колени, сжав руки и с благочестивым восторгом взирая на главу церкви Христовой, образ которого бережно хранила в душе, и так, стоя на коленях, возведя очи горе, зарумянившись от воодушевления, привлекла своей красотой внимание не одного участника процессии.

– Вот такую натурщицу искал наш учитель, – сказал красивый молодой человек в богатом одеянии черного бархата, судя по его облачению, занимавший при папском дворе должность первого камергера.

Молодой человек, к которому он обращался, без стеснения бросил взгляд на Агнессу и отвечал:

– Да, хорошенькая малютка, до чего к лицу ей благочестие!

– А потом, если ее соответствующим образом нарядить, из нее выйдет не только недурная святая, но и славная нимфа, – добавил первый.

– Скажем, Дафна, – со смехом подхватил его товарищ.

– Да и лавром она не обратится, – заключил первый. – Надобно не упускать ее из виду.

И, проходя через церковные врата, он поманил придворного служителя, прошептал ему что-то на ухо и указал на Агнессу, небрежно махнув через плечо рукой.

После этого служитель принялся неусыпно и неотступно следить за нею, держась поблизости, чтобы не потерять ее из виду, когда толпа верующих, желающих поучаствовать в богослужении, внесла ее в церковь.

Последовала долгая и ослепительная церемония, во время которой папа Александр Шестой, подобно некоему восседающему на престоле языческому богу, принимал почести от посланников всех христианских народов, от глав всевозможных духовных орденов, от полководцев, правителей, принцев и аристократов, облаченных в самые яркие и богатые одеяния, усыпанные самыми роскошными драгоценностями, в уборах, украшенных самыми пышными страусовыми перьями, какие только могла даровать земля, преклоняли колени и смиренно лобызали ногу папы, а в награду получали от него пальмовую ветвь. Тем временем сладостные голоса невидимых певчих прославляли простое, незаметное событие, которое увековечивали вся эта роскошь и великолепие, – вход в Иерусалим Иисуса Христа: в те времена он въехал в город верхом на осле, смиренный и скромный, Его ученики полагали на дорогу перед ним одежду, и множество людей приветствовали и величали Его с пальмовыми ветвями в руках; а затем Он был схвачен, судим, осужден на жестокую казнь. Впрочем, ослепленная блеском, завороженная толпа, неотрывно следившая благоговейным взглядом за великолепным, пышным обрядом, мало задумывалась о том, сколь великий и горестный контраст являет он истинному входу Христову в Иерусалим и сколь непохоже пришествие этого Малого и Сирого, обреченного на муки и смерть, на торжествующее,