и вопреки любым доказательствам, отвергать свидетельства даже собственных чувств, если так без всяких объяснений велели старшие по возрасту и положению, – вот к чему в сущности сводилось ее религиозное воспитание. Если когда-либо в душе ее зарождалось сомнение, ее учили отрешаться от всего и мысленно читать молитву, и так она постепенно развила в себе привычку столь же быстро отвращать духовный взор от любых предметов, которые могли бы поколебать ее веру, сколь стремительно она отворачивалась бы, уберегая свои телесные глаза от грозящего удара. К тому же, будучи поэтической натурой, совершенно отличающейся от своего окружения, она приучила себя отстраняться от внешней жизни и погружаться в мечты, тем самым отказываясь слышать и понимать многое из того, что происходило вокруг. Беседы, которые обычно велись в ее присутствии, столь мало ее интересовали, что она их почти не замечала. Она жила в некоем идеализированном, бесконечно возвышенном мире, куда, конечно, проникали образы мира реального, однако принимали там облик столь же отличный от своего подлинного, сколь несхожи рушащиеся римские руины в свете дня с Римом, преображенным теплым, прозрачным светом заката.

Потому-то она смиренно, безмолвно лелеяла светлую надежду обрести в Риме земное подобие небесного дома своего Спасителя, а в главе церкви – истинного наместника своего Искупителя, друга, которому самые бедные и жалкие могут излить душу так же свободно, как самые богатые и знатные. Духовные наставники, повлиявшие на мировоззрение Агнессы во дни ее детства и отрочества, принадлежали к числу людей, которых в свое время приучили точно так же возноситься в идеальный мир веры. Мать настоятельница Тереза была безмерно далека от реальной жизни, и для нее церковь на земле воплощала самые чудесные, возвышенные видения, о которых могли лишь мечтать самые восторженные ее адепты. Старуха Джокунда не могла поделиться с Агнессой своим жестоким и горьким жизненным опытом, не могла поразить ее воображение своей откровенной, неприкрытой, свойственной солдатской жене манерой говорить о вещах приземленных и грубых цинично, без обиняков, ибо ей это запрещалось, а на ее беседы с Агнессой о мирском неизменно смотрели косо, считая ее слишком поглощенной суетными заботами и еще нетвердой в вере. Поэтому Агнесса и далее пребывала в мире своих сладких, блаженных, никем не развеянных грез. Точно так же Лоренцо Сфорца, сделавшись отцом Франческо, изо всех сил, с горячей молитвой на устах тщился похоронить великий дар – способность самостоятельно мыслить – вместе со своим прежним именем и светским прошлым в склепе своих предков. Любые тревожные вести, доходившие из реального мира, он упорно отказывался замечать и неизменно обходил молчанием; интриги пап и кардиналов, которые он ясно видел прежде, он старался забыть, как кошмарный сон; а предприняв невероятные усилия религиозного воображения и прибегнув к некоему отвлеченному и сложному абстрагированию, он мысленно отменил существующие церковные власти, поставив вместо них самого Господа Бога, и приучил себя смиренно, безоговорочно принимать все, что от них исходит, как из источника непогрешимой мудрости. Хотя толчком к его обращению послужили проповеди Савонаролы, он столь замкнулся в стенах монастыря, столь отделил себя от внешнего мира и проникавших оттуда известий, что даже не узнал о борьбе этого выдающегося церковного деятеля с папой и его клевретами. Он изо всех сил тщился уподобить свою душу душе умершего, которая возносит молитвы и совершает обряды в идеальном мире, навеки забыв о земной жизни с ее земными привязанностями, и столь долго видел в Риме неколебимую опору и оплот своей веры, что, хотя и был до глубины души потрясен своей первой исповедью на его земле, его убеждений она не сокрушила. Он счел, что, если вместо успокоения и утешения ему был ниспослан только внутренний раздор и борьба, значит на то воля Божия, и склонился перед неисповедимой волей Его, и слепо вознес хвалу за это таинственное откровение. Если так послушно смирялся перед Господом и так беспрекословно верил сильный, повидавший жизнь мужчина, то стоит ли удивляться восторженным иллюзиям невинной, доверчивой девочки?

Агнесса и ее бабушка достигли Рима, как раз когда сумерки угасали и воцарялась ночь, и хотя Агнесса, охваченная религиозным воодушевлением, жаждала немедля отправиться к святыням и припасть к алтарям и гробницам, старуха Эльза запретила ей и думать об этом до наступления утра. Поэтому вместе с несколькими другими паломниками, пришедшими в город, они проследовали в церковь, нарочно устроенную, дабы дать им приют: при церкви этой паломникам отводились большие опочивальни и состояли члены особого религиозного ордена, которым вменялось в обязанность прислуживать странникам и обеспечивать всем необходимым. Это религиозное установление принадлежит к числу древнейших в Риме, а среди римских граждан считается особо достойным и благочестивым деянием участвовать в приеме паломников на Страстной седмице. Сюда приходят даже принцы и принцессы, смиренные и умалившиеся, взявшие на себя послушание угождать верующим странникам, они вливаются в ряды простолюдинов, величают друг друга братьями и сестрами и соперничают друг с другом, наперебой предлагая свои услуги этим гостям церкви.

Когда Агнесса с бабушкой явились в означенный храм, несколько этих добровольных помощников уже поджидали их. Все заметили Агнессу, выделявшуюся в толпе паломников своей нежной красотой и восторженным выражением лица.

Как только они вошли в общую приемную, отведенную в церкви для набожных странников, на них обратила внимание высокая дама в глубоком трауре, которую сопровождала служанка: госпожа и прислужница беседовали доверительным тоном, свидетельствовавшим, что их связывали довольно тесные, скорее дружеские отношения.

– Взгляни-ка, Мона, что за небесные черты! Это чудесное дитя словно озаряет свет Господней благодати! Как посмотрю на нее, на сердце делается теплее.

– Воистину, – подтвердила старая служанка, вглядываясь в паломницу на другом конце покоя. – И не удивительно, что вы так ей сочувствуете: бедная овечка проделала далекий путь! Но, Пресвятая Дева, что-то у меня закружилась голова! Как странно! Это дитя кого-то мне напоминает. Госпожа, поглядите, может быть, вам придет на ум, кого именно?

– Мона, ты права. У меня такое же впечатление; как ни странно, мне кажется, я видела где-то похожее лицо, но кто это был или где это было – не припомню.

– А что бы сказала моя госпожа, если бы я осмелилась утверждать, что она похожа на нашего дорогого принца, упокой Господь его душу?

– Мона, и вправду, все так и есть, – откликнулась госпожа, пристальнее вглядываясь в лицо юной паломницы. – Как странно! Да, это черты нашего княжеского рода, а ведь она крестьянка! Она из Сорренто, судя по платью, весьма нарядному! А эта старуха, наверное, ее мать. Я сама буду о ней заботиться, а ты, Мона, прислуживай ее матери.

С этими словами принцесса Полина прошла