с дикой, безумной яростью, совершенно ошеломившей кардинала, и, надвинув на лицо куколь, быстро проскользнул по проходу к двери и исчез.

Церковный иерарх был слишком ленив и добродушен, чтобы подвергать себя риску и ввязываться в потасовку с человеком, которого считал буйнопомешанным, однако украдкой, осторожно двинулся за ним и заметил, как тот вышел из храма.

– Слушай меня, – приказал он служителю в фиолетовом одеянии, исполнявшему обязанности привратника. – Отправляйся за тем капуцином и проследи, где он остановился.

«Быть может, он и рехнулся, – сказал себе кардинал, – но человека столь высокого происхождения можно попробовать исцелить; вдруг он окажется нам полезен во Флоренции или в Милане? Надобно перевести его в какой-нибудь местный монастырь, где он будет у нас под рукой, когда потребуется».

Тем временем отец Франческо по лабиринту извилистых, темных и грязных узких улочек держит путь в старинный капуцинский монастырь, где братья дают ему прибежище. Его усталость и отчаяние невозможно описать словами, ибо ему кажется, что сам Господь отринул его у Своего алтаря. Он попросил хлеба, а ему подали камень, он попросил рыбы, а ему подали змею[118]. Снова и снова светский, почти насмешливый тон высшего церковного сановника, которому он исповедовался, звучит у него в ушах шипением мерзкого гада.

Однако за ним спешно посылают, приглашая к одру настоятеля, уже давно слабевшего и недужившего и обрадованного возможностью исповедоваться в последний раз священнослужителю, столь известному в своем ордене благочестием, как отец Франческо. Дело в том, что хитроумный и проницательный интриган отец Иоганнес, лихорадочно ища способ сместить соррентийского настоятеля и в перспективе занять его место, но отчаявшись обнаружить за ним хоть какую-то вину, чтобы оклеветать, прибегнул к другой тактике: он стал писать в Рим послания, в которых столь неумеренно превозносил смирение, святость настоятеля и совершаемые им подвиги покаяния, что все братья-капуцины потребовали немедленно перевести сей светоч христианства из глухой провинции в Рим, поближе к не менее блистательным церковным иерархам, дабы там он озарял сиянием своей добродетели верующих со всего мира. Так две разные нити вполне земных интриг невольно сплелись с целью вознести отрешенного и далекого от земных суетных устремлений человека и даровать ему сан более высокий, чем он когда-либо тщился или желал обрести.

Если в душе человека есть чувствительное или больное место, причиняющее ему такую муку, от которой он готов бежать на край света, то удивительно, сколько произойдет с ним всяческих случайностей, которые на каждом шагу, словно сговорившись, будут бередить его рану. Как ни странно, умирающий настоятель капуцинского монастыря в своей исповеди едва ли не сразу упомянул об Агнессе, в общих чертах изложив следующую историю. Много лет тому назад некий молодой человек, потомок знатного и могущественного рода, убедил капуцина соединить его священными узами брака с протеже своей матери, но, когда факт венчания открылся, молодой аристократ объявил, что никогда не вступал в брак, и отрекся от своей законной супруги, после чего она вместе со своей матерью была с позором изгнана и умерла, несчастная и покинутая. Умирающий монах считал себя соучастником совершившегося греха и, часто испытывая оттого угрызения совести, старался не терять из виду дитя, которое она родила незадолго до смерти. Он добавил, что девочка эта жила в Сорренто, в совершенном уединении, под опекой старой своей бабушки, – и тут капуцин осведомился, не знает ли отец Франческо в тех краях молодой девицы, чья внешность отвечает описанию, которое он привел.

Отец Франческо без труда узнал в нем Агнессу и заверил кающегося умирающего, что, судя по всему, она пребывает сейчас в Риме. Монах подтвердил на святом кресте, что соединил ее мать и молодого аристократа узами законного брака, и умолял отца Франческо передать весть о том одной из родственниц Агнессы, имя которой назвал. Кроме того, он сообщил о том, что это семейство, попав в немилость папе и его сыну, Чезаре Борджиа, было изгнано из города, а имения его отняты, и потому в Риме не осталось ни одного представителя этого рода, кроме пожилой вдовы, сестры означенного молодого аристократа; вдове же этой, породнившейся некогда с семейством, которое пользовалось благоволением папы, позволили сохранить свою собственность и остаться на вилле в окрестностях Рима, где она жила весьма уединенно, всецело посвятив себя благотворительности. Поэтому старик умолял отца Франческо, не теряя времени, известить эту набожную даму о существовании у нее близкой родственницы и попросить ее взять эту юную деву под свое покровительство. И вот отец Франческо странным образом обнаружил, что обязан вновь взять в руки ту волшебную нить, которая завела его в роковой лабиринт, навсегда лишивший его покоя и безмятежности.

Глава 27

Отдохновение святой

Агнесса ступила на камни Рима едва ли не с экстатическим восторгом, вероятно весьма напоминавшим тот, с которым душа может входить в Небесный Иерусалим. Приближаясь к стенам города, она в своем экзальтированном воодушевлении воображала, что впереди ее ожидает не только земля, омытая пролитой кровью святых и мучеников, не только гробницы истинных христиан, но и «торжествующий собор и церковь первенцев, написанных на небесах»[119]. Здесь правил наместник Иисуса Христа на земле, и ей виделся образ доброго, милостивого, благожелательного главы Святого престола, воплощения чести и славы, одновременно спасителя от бед, врачевателя болящих душ, восстановителя справедливости, друга и помощника бедных и нуждающихся, и она укрепилась в своем тайном намерении отправиться к нему, великому и милосердному отцу всех христиан, и на коленях умолять его простить грехи ее возлюбленному, сняв с него отлучение от церкви, угрожающее в любую минуту обречь его душу на вечное проклятие. Она боялась даже подумать о том, что он может погибнуть от несчастного случая, удара кинжалом, падения с коня, и навсегда утратить шанс на раскаяние, и умереть непрощенным и навеки низринуться в адское пламя.

Если кого-нибудь удивит, что христианская душа могла столь наивно и простодушно воображать высших духовных властителей Рима чистыми, возвышенными и неподкупными в тот век, когда обмирщение, разврат и нечестивость папского престола на каждом шагу бросались в глаза и сделались предметом пересудов простого народа, который, глядя на подобных «духовных наставников», терялся, не зная, с кого брать пример в повседневной жизни, то необходимо вспомнить природу полученного Агнессой религиозного воспитания. Оно полностью исключало сомнения и запрещало полагаться на собственный разум, – так вести себя Агнессу учили с раннего детства, абсолютная покорность и абсолютное упование на наставников едва ли не с младенчества преподносились как первое и неотъемлемое условие духовного совершенствования. Верить, верить слепо и безоговорочно, не только не требуя никаких доказательств, но