— Из каких это шишей мы хорошо заплатим? — усмехнулся Матвей, но спорить не стал.

Друзья направили лошадей к дому могильщика.

— Что-то не похож ты на счастливого человека! — сказал вдруг Родион. — Ведь с невестой встретился. Такая прелестная девица!

— Елизавета Карповна диво дивное, что и говорить. Я как ее увидел, глазам не поверил. Думаю, неужели я эту любил… или другую? Знаешь, аж дух захватило! Но не об этом сейчас я думаю. Понимаешь, Родька, крутит меня жизнь! Ведь не сядь я тогда в Париже с Сюрвилем в карету… Именно после этого судьба моя вкривь и вкось, ладья дала течь, а жизнь, словно из гнилых ниток сшита, вся по швам расползлась.

— Ладно, не причитай, потом обсудим. Приехали.

Они привязали лошадей к сломанной изгороди. Никто не отозвался на их стук. Родион толкнул дверь — не заперто.

К их удивлению, хозяин был дома, и немудрено, что он не отозвался на их стук. Могильщик спал, сидя за столом и уронив голову в деревянную миску с остатками какой-то еды, рядом стояла порожняя бутыль. Сейчас уже нельзя было понять, что в ней содержалось: домашняя настойка или брага. Ясно только, что пьянящая жидкость без остатка перекочевала из одного вместилища в другое и свалила мощную фигуру могильщика.

— Фу, пахнет как мерзко! — бросил Матвей.

— Понятное дело. Ты к другим запахам привык. В подвалах и тюрьмах воздух чистый, бодрящий, сивухой не воняет!

Матвей сел на лавку, осмотрелся. Каждая вещь здесь — плохо оструганный стол, грубая, покрытая мешковиной лавка, жалкая утварь в холодной печи, все под стать хозяину — являла собой картину крайней бедности, убогости и униженности. Вид этих вещей говорил — да, мы не родовиты и у нас трудная жизнь, видите, как нас покорежило? Но нашли они в хижине одну вещь, которая выглядела инородно и вызывающе: бархатный кафтан, висящий на деревянных, как в портняжной мастерской, распорках. Кафтан был украшен тонкой серебряной вышивкой, серебряными же пуговицами и петлями из серебряного шнура.

— Откуда здесь этот жюсокор?

— Кафтан, что ли?

— Ну да, вот это!

— Я же тебе объяснял. — Родион действительно всю дорогу пересказывал Матвею события последних дней, но во время езды особенно не поговоришь, иные мелочи и выскальзывают. — Этот жюсокор, как ты говоришь, подарил могильщику Шамбер неизвестно за какие заслуги. Могильщик был за этот бархат бит на господском дворе, но оправдался. Ксендз за него заступился, и могильщику удалось сохранить свою собственность.

— А почему ксендз верит этому пьяному битюгу? Рожа-то — страх Божий! — вопрошал Матвей машинально, все его внимание было приковано к кафтану. Он обошел его, потом ощупал подкладку из тафты.

— Рожа еще ни о чем не говорит, — терпеливо объяснял Родион. — Вон у Шамбера какая рожа — загляденье. А про могильщика ксендз распространяться не стал, но я этому рассказу очень верю. Тайна исповеди, понял?

— Знаешь, чья это одежда? — спросил Матвей, садясь на лавку, вид у него был до чрезвычайности взволнованный. — Это жюсокор Виктора де Сюрвиля.

Я его, беднягу, в этом камзоле ксендзу сдал. Не думаю, чтоб перед похоронами его раздели.

— Нет, на ксендза это совершенно не похоже. — Страшная догадка уже обожгла мозг Родиона. — Ты хочешь сказать, что покойника раздели потом? И для этого достали из могилы?..

— Не достали, а достал. Шамбер туда и ехал, когда на него напали. Словом, я знаю, где золото.

— Тетенька, говорят, в городе пророк объявился. Звать Игнатий. Так вот этот Игнатий предсказывает, что людям за пороки их и за жизнь неправедную будет послано наводнение, — сказала Клеопатра, возвращаясь с прогулки.

Голос ее звучал заинтересованно, и не более, в нем не было страха и настороженности, которые присутствуют в словах истинных петербуржцев, — если только уместен этот эпитет для города возрастом в тридцать лет, — при упоминании ужасного слова — наводнение.

— Вздор все это. В прошлом году по осени нас залило, а наводнение два года подряд не бывает, — сказала Варвара Петровна, разглядывая лежащий перед ней ковер карт. — А выпадает нам с тобой, дева, дальняя дорога. Видишь, как шестерка пик легла? Это и есть дальняя дорога. А сверху шестерка бубен. Это скорая дорога. Шестерка червей — аккурат под сердцем — это моя дорога, потому что я дама этой масти.

— А трефовая шестерка где?

— Трефовая шестерка в Варшаву уехала лошадей покупать. Слава Владычице небесной, а также государыне Анне Ивановне, что Мотьку нашего беспутного от ареста освободили.

— Это не государыня сделала, а господин Люберов.

— Вздор. Не может Люберов один ничего сделать. — Варвара Петровна смешала карты, положила вниз колоды девятку бубен — любимую масть, а потом добавила как бы между прочим: — Главное, не бойся. Если что — в сарайчике лодка лежит. На ней мыс тобой и поплывем.

— Куда? — не поняла Клеопатра.

— Не куда, а зачем. Чтоб живыми остаться.

Наводнения были бичом северной столицы. Начиналось все с юго-западного ветра, который дул с залива. Если ветер был сильный и продолжительный, он нагонял в устье Невы так много морской воды, что речные, пресные воды не могли ей противостоять. Надо сказать, Нева хоть и короткая, но необычайно сильная река, по полноводности она может соперничать с самим Нилом. Сталкиваясь, воды морские и пресные начинают подниматься с чудовищной быстротой и разливаться по низким болотистым берегам.

Васильевский остров заливало одним из первых. Император Петр I хотел для пресечения наводнений перерезать весь остров каналами, как в Венеции, а за счет вынутой земли поднять уровень острова на полторы сажени. Однако затея императора не осуществилась ввиду трудоемкости, дороговизны и общей бестолковости, кроме того, у молодого города было много и других неотложных дел. Рассказывали, что первые жители Петербурга вообще не ставили прочных, основательных домов, а жили почти в лачугах. С приближением ветреной осенней погоды они разбирали свое жилье, укладывали доски и кровлю на плоты, плоты привязывали к высоким деревьям, а сами со скотом поспешали на возвышенное место, где и пережидали непогоду.

Но ко всему привыкаешь. Привыкли люди и к опасным проказам климата. Со временем появился опыт, как спасать при приближении наводнения дом, мебель и собственные жизни. А пока не было грозных предупреждений, не дул западный ветер и вода не поднималась, все полагались на авось, не забывая, конечно, творить молитвы.

С отъездом в Варшаву брата и любезного друга Родиона Клеопатра места себе не находила, и мучила ее не любовная лихорадка, а беспокойство: как дальше жить? Мысли ее текли неторопливо. И когда игла замирала над вышивкой очередной скатерти или чашка застывала в руке на пути ко рту, тетка спрашивала с раздражением: