Пухлый снова ревёт:

— Вот вам ещё один, у которого был букетик ландышей в футляре! Нет, ну эта королевская семья, приятель, это какой-то парад моллюсков! У них вместо штыка было заварное тесто!

Я продолжаю, повысив тон, чтобы заставить его замолчать:

— Второй, герцог Беррийский, был, таким образом, последним из Бурбонов, способным продолжить род, потому что у Людовика Тринадцатого не было детей, ты успеваешь за гидом?

— Давай, давай, я весь во внимательности!

— В 1820 один шорник по имени Лувель убивает герцога Беррийского перед оперным театром. Он хотел покончить с родом Бурбонов. Но его замысел не удался.

— Почему? Герцог не умер?

— Умер, Толстяк. Он испустил дух в фойе оперного театра в присутствии всей королевской семьи, то есть прекрасная смерть, надо сказать. Вот только через некоторое время герцогиня Беррийская родила сына: герцога Бордосского, которого называли дитём чуда…

— И этот герцог Бордосский был как две капли похож на своего отца! — напевает Неисправимый. — В самом деле, убийце не повезло.

— Карл Десятый правил всего шесть лет. Он был монархистом старой закваски. У него были методы до восемьдесят девятого года, и он даже не помнил о том, что была революция! Он установил такие законы, как, например, закон о святотатстве (тот, кто оскорбительно высказывался о причастии, карался смертной казнью), а также закон о прессе (запрещавший говорить неуважительно о правительстве).

— Когда понимаешь, что всё это происходило в прошлом веке, — возмущается Берю, — разум мутится.

— Вот у французов и помутился разум. В связи с чем произошла революция 1830-го. В течение трёх дней в Париже махались по-чёрному. Эти дни потом стали называть «Тремя славными». Вновь Карлу Десятому пришлось собрать свой чемоданчик-для-ссылок и вернуться в Англию. А ведь несколько веков назад короли Англии объявляли себя королями Франции! О, у них отпало желание притязать на корону. Потому что она превратилась в колпак кондитера из золотистой бумаги, который мог сдуть с головы малейший сквозняк. Так что Карл Десятый вновь уезжает в бритишскую цитадель. И шесть лет спустя там умирает. Но за время его краткого правления произошли две важные вещи совершенно разного плана: появился стиль Карла Десятого в мебели (светлое дерево, романтичные формы) и началась война в Алжире.

— Ты не шутишь?! — восклицает Берю.

— Да нет, мой Пончик, некоторые считают, что война в Алжире началась в 1954 году, какая узость мышления! Если точно, она началась 25 мая 1830. Конечно, было некоторое затишье в этом промежутке времени, но разве непонятно, что это было продолжением той же войны. Должен сказать, что она началась довольно странно, вяло, из-за какой-то тёмной коммерческой сделки между торговцами из Либурна и деем Алжира. Последнего обставили, и он наехал на нашего консула, которого терпеть не мог, и в самый разгар спора отвесил тому леща по фейсу. Франция была оскорблена, и премьер-министр Карла Десятого послал туда фрегат…

— Заводы «Рено» уже существовали? — удивляется Невежда.

— Корабль-фрегат, а не тачка-фрегат, ты, Трюфель! Корабль с мирным флагом и с парламентёром на борту бросил якорь в порту Алжира. Но когда портовая батарея начала пальбу, французское правительство приняло решение о вооружённом вмешательстве. Тем более что к тому времени у нас почти не оставалось колоний. Перспектива возродить империю была заманчивой. И тогда был снаряжен флот из 450 кораблей с сорока тысячами солдат. Но арабы тут же организовали сопротивление во главе с Абд эль-Кадером. Война длилась несколько лет, эмир сдался только в 1847 году. Бюжо´ завершил это временное завоевание Алжира. Этот Бюжо был неплохим мужиком. Чтобы выразить ему почтение, Берю, я хочу прочитать тебе часть циркуляра, который он разослал своим офицерам, занятым арабскими делами.

— Думаешь, это обязательно? — заранее зевает Толстяк.

— В этом мире нет ничего обязательного, кроме любви, которую люди должны в себе носить, как пуповину зародыша. Но я всё же прошу тебя послушать…

Я беру книгу и читаю: «После завоевания первым долгом, как и первым интересом победившего должно быть разумное управление побеждённым народом; этого также требуют соображения политики и гуманности. Поэтому мы должны внести в управление арабами самое большое участие, самую живую энергию и самое стойкое терпение. Мы всегда им представлялись более справедливыми и более способными управлять, чем их бывшие хозяева, мы им обещали, что будем с ними обходиться как с детьми Франции, мы их заверили в том, что мы сохраним их законы, их имущество, их религию, их обычаи. Мы должны держать своё слово по каждому пункту перед ними и перед самими собой!

Подпись: Бюжо»[221].

Я кладу книгу.

— Что ты об этом думаешь, Берю?

Он качает головой.

— Мне кажется, его не очень послушали, твоего генерала!

— У него под ногами топтались сто десять тысяч французских, испанских, итальянских и мальтийских иммигрантов. Они все приехали, чтобы заработать себе на говядину, государство им недостаточно платило, чтобы жить по Фуко, так что они решили заставить горбатиться бурнусов.

Его Величество встаёт, делает несколько шагов по комнате, подходит к окну, за которым агонизирует бледный свет.

— И что же нам осталось от всего этого? — спрашивает мой Знатный Мыслитель. — Ничего!

— Кое-что, — говорю я, — нам остался рецепт кускуса, который мы сейчас будем есть.

Толстяк просиял. Будем есть! Чудесный щелчок моментально приводит его в веселое расположение духа.

— А тем временем, — продолжаю я, — взгляни на физиономию последнего короля Франции: Луи-Филиппа Первого, которого лучше бы назвали Луи-Филиппом Последним.

Берюрье смотрит на портрет.

— Он похож на грушу, — говорит он спокойным голосом. — Вот только не могу определить, это «вильям» или «пуар-кюре».

— Во всяком случае, это была хорошая груша. Этот король был почти республиканцем, Толстяк. Его отец, Филипп-Эгалите´ голосовал за смерть Людовика Шестнадцатого, если ты помнишь! И к тому же он храбро дрался в Вальми.

— Что не помешало ему самому стать королём, — говорит человек, презирающий эвфемизмы.

— На самом деле он был королём-буржуа. Но его простота была трусливой, потому что он старался всем нравиться. Он гулял по Парижу пешком с зонтиком под мышкой, и пожимал руки, как депутат. Это производило благоприятное впечатление. Ах, это было совсем не похоже на Версаль Людовика Четырнадцатого и не тянуло на сегодняшнюю роскошь Елисейского дворца. И всё же, несмотря на кажущуюся простоту, Луи-Филипп был авторитарным типом, который мечтал о могуществе, как и все короли до него. На самом деле его зонтик был скипетром! У него были хорошие министры, такие как Тьер. Ты слышишь? Вот оно, это слово! Тьер. Мы на подступах к нашему времени. Тьер, который станет президентом Третьей республики. Во время этого правления завершилось завоевание Алжира. А в экономике произошёл небывалый взлёт: появились первые железные дороги и первые пароходы. Жизнь рабочих и крестьян заметно улучшилась. Франция стала великой средиземноморской державой, а Париж — интеллектуальной столицей Европы благодаря известным писателям, которые делали погоду в светской жизни. Как в семнадцатом веке, одним словом. От классицизма мы перешли к романтизму. Имена? Надеюсь, ты от них ахнешь: Ламартин! Виктор Гюго! Мюссе! Мериме! Бодлер! Жорж Санд и особенно, да, особенно Бальзак!