Он смотрел мимо Стёпки, куда-то в лес, а может быть, на облака над лесом. Стёпка тоже невольно оглянулся. Не заметил ничего странного, и снова повернулся к зверю.

Но зверя уже не было.

Стёпка набрал в рукавицы жесткого снега, потер глаза-щёлки. Сморгнул, стряхнул лишний снег.

Никого не было вокруг. На много дней пути — ни единого человека, да и зверь попрятался, притаился, или ушел к верховьям, в сторону Страны Великого Энка.

Стёпка снова пошел вперёд, но замедлил шаг, зорко всматриваясь в каждую впадину, ямку в снегу.

Волчица не оставила следов.

И что бы это значило? — ломал голову Стёпка до самой окраины своего, обжитого леса. Душа чья-то приходила, однако. Для чего-то вышла на свет, легла поперёк пути. Хотела что-то передать Стёпке, однако.

Стёпка вспомнил Тарзана, его внезапное появление в этих Богом забытых местах. И ему стало нехорошо. «Плохо псу, однако. Или подох, или помощи просит. Чем помогу?»

Радость его сразу улетучилась, и Стёпка продолжил путь в угрюмом раздумье.

Уже второе побоище в цыганском доме привело к тому, что цыган попросили пожить у родни, а в доме расположилась засада спецназа.

Остатки изрешеченных шкур, пожравших трупы, увезли криминалисты, и, по слухам, отправили в Москву.

А может и не отправили: Москва до сих пор пребывала в полной уверенности, что в Томске произошла локальная вспышка бешенства, и предпринятые меры — карантин, массовые обязательные прививки антирабической вакцины, отлов бродячих животных, — дали положительные результаты.

Так что, невесело думал Бракин, скорее всего все вещдоки сейчас где-нибудь под надёжной охраной, и родственники ничего не знают о погибших, тщетно обивая пороги прокуратуры и прочих органов, и посылая слезные послания президенту Борису Николаевичу.

Борис Николаевич, должно быть, плакал, читая их, но мужественно утирал слезу. Он знал: великие реформы всегда требуют великих жертв.

В доме Коростылева тоже прятались вооруженные люди. И Бракин, встречая на улице незнакомого человека, невольно думал, что это не просто прохожий.

Рупь-Пятнадцать пропал. Дня три его не было видно, а потом, в лютый мороз, ночью, — появился. Пробрался во двор Ежихи, поднялся по лестнице и поскрёбся в дверь, как собака.

Бракин уже собирался спать, ворошил уголья в печи, — ждал, когда прогорят, чтобы закрыть заслонку.

Рыжая залаяла, а Бракин громко сказал:

— Входите!

Дверь, тяжко присев, приоткрылась, из темноты выглянуло знакомое закопченное лицо в драной шапке.

— Ух ты! Рыжик, да к нам гости! — сказал Бракин. — Входи, а то холод идет!

Рупь-Пятнадцать прошел в комнату, аккуратно прикрыв дверь, сел боком на краешек табуретки.

— Ты где пропадал? — спросил Бракин.

— Дык… — невесело проговорил Рупь-Пятнадцать. — Облаву, вроде, не только на собак и волков объявили, — на людей тоже. Когда труп этого, начальника, утащили, устроили мне допрос. И — в бомжатник сунули. Насилу ушел: а то мыться заставили хлоркой, всё вшей искали. А у меня вшей отродясь не бывало. Дохнут они на мне.

Он вздохнул.

— И где же ты сейчас? — спросил Бракин.

Рупь-Пятнадцать сделал хитрое лицо.

— У цыган.

— Ну да? Там же в каждом сарае спецназовцы сидят!

— А ходы на что? — Рупь-Пятнадцать даже приосанился, сказал хвастливо. — Я эти подземелья хорошо изучил. Там и продукты есть, и вода. Только холодно очень, а костёр разводить боязно: дым пойдет из щелей, догадаются.

— Молодец! — одобрил Бракин. — Ну, сиди, грейся.

Подумал, сообразил:

— Тебе, наверно, для сугреву водка нужна?

Рупь-Пятнадцать покачал головой.

— Там, в подземелье, спирта — залейся.

— Чего ж ты им не греешься?

— Спиртом долго греться нельзя. Уснёшь — и не проснешься, — наставительно сказал Рупь-Пятнадцать.

Бракин развел руками.

— Ну, тогда не знаю, как тебе помочь. Тебя же увидят на улице — и если сразу не пристрелят, как оборотня, так точно в кутузку заметут.

Рупь-Пятнадцать помолчал, напряжённо морща лоб. Наконец признался:

— Скучно мне там.

Бракин внимательно посмотрел на него, что-то решая про себя. Потом неожиданно спросил:

— А как ты вылез?

— Дак через гараж! Они только про один ход знают, где горело. В другие спускались через подполье или через люк в сарае. А я в это время в гараже сидел. Ну, не в этом, который на переулке стоит, а в дальнем, заброшенном. Я давно тот выход знаю: вместе с Алёшкой его устраивали. Там стена не бетонная — доски. Так я эти доски отодрал и ход прокопал, метра три. Давно, летом еще. И прямо в гараж. Мотоцикл там старый с коляской. Ну, и рухлядь всякая. А запор — так себе, на честном слове. Алёшка замок поставил сквозной, с двух сторон открывается. Он тем ходом, бывало, к бабам бегал, чтоб отец не узнал. У них же нравы были строгие. А ключ я сам сделал.

— Ладно, понятно, — сказал Бракин. — Я этот гараж знаю. Он как раз на углу, а за ним — заколоченный дом. Кстати, чего ты в этом доме не живешь?

— А боюсь. Он же на продажу, соседи за ним приглядывают. Заметят, гадство, донесут, — и опять повяжут.

Он посидел, криво усмехнулся. Бракин понял, что Рупь-Пятнадцать чего-то не договаривает. То ли боится кого?

Бракин налил свежезаваренного чаю в треснувшую «гостевую» кружку, щедро насыпал сахару.

— На, грейся.

Бомж с благодарностью принял чашку. Видно, чайком он был неизбалован. От первых же глотков его прошиб пот, он снял шапку с вымытых светлых волос.

Допил. Покосился на Бракина и сказал:

— Я тебе верю. Поэтому тебе — расскажу.

Он сделал паузу, смешно морща лоб.

— Страшно мне там, в подземелье. Гости там начали появляться.

— Кто? — спросил Бракин и пригладил усики.

— Ты не поверишь — Коростылёв.

Бракин подался вперед:

— А ты его откуда знаешь?

— Ну… Я ж тут давно живу, на переулке многих знаю, а уж этого трудно не узнать.

Бракин вспомнил белое бритое лицо с глубокими складками морщин от ноздрей до подбородка, разбитое стекло в очках…

— Это точно, — проговорил он. — Такого трудно не узнать.

— Ну вот, — Рупь-Пятнадцать подвинулся ближе. — Только он не один. Ещё появляется — не поверишь, — белый волк.