Аленка быстро вернулась к нему. Сунула руку под пальто, нащупала морду Тарзана, погладила его. Отвернула пальто, чтобы Тарзан тоже видел, где они находятся.

Снова села. И снова мороз начал пробирать её до костей.

А потом где-то вдали, за белыми крышами и скрюченными от мороза деревьями послышался тянущий вой.

Тарзан шевельнулся, рыкнул.

— Ну, что ты, глупый, — это собака воет, — дрогнувшим голосом сказала Аленка. И словно в ответ в голове возникло страшное слово: «волк». Это не собака. Это волк. Это жестокая волчья богиня…

Аленка похолодела.

Она отвернула пальто, легла рядом с Тарзаном, прижалась к нему, обхватила руками за шею.

Тарзан молчал, только шевельнул хвостом.

Вой прекратился. Аленке стало вдруг тепло и спокойно. Она устроилась поудобнее, закрылась полой пальто, положила кулачок под щеку, уткнулась носом Тарзану в бок. Бок был горячий, и от шерсти пахло какой-то медициной. Это от повязок, сообразила Аленка. Повязки наложил этот странный квартирант Ежихи. Он был похож на Саба. Он был таким же добрым. А может быть, Саб просто умел превращаться в человека. Он же все-таки бог, хотя и не совсем, потому, что ему никто не молится. А боги, которым не молятся, скорее всего, умирают. Не так, как люди. Как-нибудь по-другому. Умирают долго-долго, дряхлеют, становятся прозрачными, а потом тихо исчезают.

А может быть, они постепенно превращаются в обыкновенных людей? В таких, как этот добрый ежихин квартирант. Только, наверное, они остаются бессмертными. Или живут долго-долго. Ведь богов было много, ужасно много. В каждом городе, в каждой деревне. Вот у остяков, баба рассказывала, сколько деревьев и ящериц — столько и богов.

Поэтому люди почти как боги. Не все, конечно. Некоторые…

Вот и всё.

Аленка задремала. И ей начал сниться сон. Очень страшный сон.

Два силуэта плавали в сиреневой мгле, между небом и землей, в неведомом, потустороннем мире. Один — громадная лежащая волчица с гордо поднятой головой. Второй — мохнатое существо без лица, но с огромными, ясными глазами.

— Уйди с дороги, — пророкотал низкий голос Сарамы. — Я уже знаю, где они — дева и её собачий охранник.

Саб молчал, лишь ниже пригнулся к земле, почти касаясь снега длинными руками.

— Признаюсь, я долго не могла понять, кто же стал твоей Девой, — усмехнулась Сарама. — Меня обманул её возраст. Я ведь не знала, что тебя стали привлекать маленькие девочки. Впрочем, следовало догадаться: за столько лет тебе приелись зрелые женщины, захотелось чего-нибудь необычного…

Саб молчал, только ниже склонил голову.

— Ладно. А теперь — убирайся. Или я убью тебя. Выпущу из тебя кровь! И ты, наконец, околеешь, станешь как обычная человеческая падаль. Я скормлю тебя воронью. Оно жаждет — слышишь?

Саб молчал.

Сарама обернулась к кому-то назад:

— Пора. Проверь всё вокруг.

Из мглы высунулась морда Коростылева, — морда человека, который начал было превращаться в волка, но остановился на полпути.

— Проверяю, госпожа. Никаких следов.

— Ничтожество… Зачем же тебе дан дар всевидения?

Морда исчезла.

Сарама взглянула на Саба.

— Прощай, собачий, скотий, куриный, или какой там ещё бог…

— Анубис, — сказал Саб.

Сарама вскочила, мгла окрасилась кровавыми сполохами, заходила волнами.

— Не тронь это имя!

— Но он — это я.

Сарама помедлила, потом расхохоталась по-волчьи — заливистым лаем с хрипотцой.

И внезапно мгла рассеялась.

Стоял белый призрачный туман, сгущавшийся в темноте и редевший в свете одинокий фонарей.

Сарама стояла перед воротами заколоченного дома, принюхиваясь, опустив голову. А за воротами, во дворе, с места на место перебегал на четвереньках получеловек-полузверь. Копал снег лапами, по-собачьи отбрасывая его. Утыкался в ямки мордой, фыркал, отскакивал, кружился между сугробами, и снова копал.

Сарама подняла голову. Взгляд её уперся в дом, скользнул по крыше и остановился на черном квадратике слухового оконца, в котором поблескивал осколок стекла.

Сарама втянула носом морозный воздух так сильно, что с ближнего сугроба взвился снег.

И чихнула, разворачиваясь: по переулку шли три человека.

Сарама исчезла.

— Тута вот, — сказал Андрей, по обыкновению вытирая нос рукавицей. От него еще пахло теплом и печью: Бракин поднял его с постели, бросив снежком в окно.

— Как папаша? Не заругается? — спросил Бракин, когда минуту спустя, застёгивая на ходу поношенную курточку, из ворот выбежал Андрей.

— Не. Папка вечером с калыма пришел — стиральную машину кому-то в городе подсоединял. Ну, чуть тёплый. Сразу бух — и захрапел. Только пузыри пускает.

«Городом» в этом районе называли весь остальной Томск. Даже ближние благоустроенные дома, через улицу — и те уже были «городом».

— Ладно. Пошли.

— Это рядом совсем, — торопливо объяснял Андрей на ходу. — Самый подходящий дом, — другого такого нету.

О Джульке он пока умолчал.

— Ну, раз самый подходящий, — там и проверим.

— А если не там? — спросил Рупь-Пятнадцать.

— Тогда, значит, придется к гаражу идти. И выкуривать врага из его собственного логова, — по-книжному сказал Бракин: он не так давно с увлечением прочитал воспоминания маршала Жукова о Великой Отечественной войне, а потом, раз заболев этой войной, читал уже всё, что попадалось под руку — от Мерецкова до Типпельскирха.

— Выкуришь их, как же… — сказал Рупь-Пятнадцать.

Они повернули на Чепалова. Прошли последний в этих местах фонарь.

Заколоченный дом стоял, окутанный белесым неземным туманом, и казался призрачным.

— Э, да тут без лопаты не войдёшь, — прикинул Уморин. — Всю зиму никто не входил.

— Вот мы и проверим, — сказал Бракин и замолчал.

Он смотрел на Андрея, а Андрей, пятясь, почему-то показывал на большой сугроб, наметенный под покосившимися деревянными воротами.

Бракин перевел взгляд и тоже невольно сделал шаг назад. Из сугроба, пылясь взвихряющимся снегом, медленно поднималась исполинская белая фигура.

Она поднималась, словно невидимые умелые руки лепили из снега гигантский памятник, отдаленно похожий на лежащую собаку.

— А это еще что за чудо, ё-моё! — громко сказал Уморин и обернулся к товарищам.

Он стоял в переулке один.