— Эй, да это у вас фишки из соуля! сёрферам такое играть не полягается, они англё дольжны, типа до-ре-ми, чувак, Джули Эндрюз? на своих Альпах? с этими бельими детками? — и прочая, отчего Скотт Хруст посматривал очень зло.

— Вот он опять завёлся, этот твой дружбан-рок-обозреватель, придирается хуже прежнего. А бит ему как нравится? Дорожка струнных ништяк?

— Струнные, — Эктор прищуриваясь, зловеще обороняясь, — никаких струнных я не слышаль.

— Да лана вам, кошаки, давайте всё будет клёво, — Мучо в своём убранстве Графа Торкулы пытаясь конферансьировать, — я счастлив, что ты наслаждаешься тут изнанкой мира рок-н-ролла за кулисами, друк-мой в шикарных-навыворот ботинках, но последние вести с пляжа таковы, что даже «Сёрфари» больше по-белому не играют.

— Сначаля ботинки, — Эктор разворачиваясь поставить его в известность, — что ли это про мои «стейси-эдамзы», me entiendes сото te digo[127]?

— Уй-й… — Мучо осознал всю таинственность, нормально так, и по-бырому попросил прощения.

— Ай, нормалёк, — Эктор натянув на лицо вид дебильноватый и опасный, словно бы какого-то старорежимного пачуки, улетевшего по дурной файке, предпочитаемая метода устрашения, что распространялась и на костюм его, который он заказал полу-перешить, чтобы намекал на лепни 1940-х, — но я тебе так скажу, патушшта я иногда слюшаю плястинки твоей фирмы, если, знаешь, катаюсь, так вот лично тебе я хочу рассказать, чувак, про радио у меня в машине? — Он подступил ближе к Мучо, который уже прочёл и усвоил досье Эктора, а потому ныне отодвигался дале. — Оно как-пы уникальное, патушшта лёвит только эту одну станцию? «Кей-кью-эй-эс»! Киксуй Свой Кейс 460 на шкале AM! У меня на окне в машине их переводилька, потом посмотришь, если хочешь. И футболька у меня их есть, только я сегодня не в ней. А жалько, меж прочим, там на ней хорошая картинка. Знаешь чё, такой крупный плян там, нога, и кейс? поняль? типа стоп-кадр, ровно в тот миг, где нога… то-ока-тока вписывается в этот портфель, ну?

— Мы задерживаемся, — сказал Мучо. — Зойд, парни, вы в надёжных руках, и с тобой приятно было познакомиться, какой бы там номер на бляхе у тебя ни был.

— Скажи этому старому шеегрызу, как мне тут нравится, — мрачно порекомендовал чувствительный федерале.

— Да, прикинь покрой его костюма, — порекомендовал тогда Зойд, — и применяй осторожность.

— Эти федеральные ребята, — Мучо, обратно в реальном времени, говорил Зойду, — если только они не назальные терапевты, то у тебя в жизни они навсегда. Я и не думал, что ты ещё сбываешь.

— Сам не думал. И на прошлой неделе, что ты думаешь? Он наконец пытается меня подставить. — Он рассказал Мучо о своём кратком познавательном сроке на федеральных поруках.

Мучо сочувственно поморгал, немного печально.

— Наверное, всё кончилось. Мы теперь в новом мире, это Годы Никсона, потом станут Годы Рейгана…

— Старины Рейх-Ганса? Да он нипочём президентом не станет.

— Ты, пожалуйста, поосторожней, Зойд. Птушта они скоро откроют охоту на всё, не только наркотики, а и пиво, сигареты, сахар, соль, жир, что угодно, лишь бы хоть отдалённо ублажало тебе какие-то чувства, потому что им всё это нужно контролировать. И они будут.

— Полиция Жира?

— Полиция Духов. Полиция Ящика. Полиция Музыки. Полиция Доброго Полезного Говна. Лучше от всего сейчас отказаться, опередить их на старте.

— Ну мне всё равно жалко того времени, когда ты был Графом. Помнишь, какая была кислота?

Помнишь то оконное стекло, тогда в Лагуне? Господи, я же знал тогда, я знал…

Они обменялись взглядом.

— У-гу, я тоже. Что никогда не умрёшь. Ха! Не удивительно, что Государство ударилось в панику. Как им тогда контролировать население, знающее, что никогда не умрёт? Когда это всегда у них было последней крупной фишкой в игре, когда они думали, что у них власть над жизнью и смертью. А кислота нам дала рентгеновское зрение, поэтому, само собой, им его надо было у нас отнять.

— Ну, только им не отнять того, что произошло, что мы обнаружили.

— Легко. Они просто дадут нам забыть. Подсунут слишком много всего на обработку, чтоб каждую минуту заполняло, чтоб мы всё время отвлекались, вот для чего им нужен Ящик, и хоть меня убивает так говорить, вот чем становится рок-н-ролл — просто ещё один способ захавать наше внимание, чтоб эта прекрасная уверенность, которая у нас была, начала таять, и через некоторое время мы б у них стали опять убеждены, что на самом деле умрём. И они сцапают нас снова. — Так вот раньше разговаривали люди.

— Не собираюсь я забывать, — поклялся Зойд, — ну их нахуй. Пока у нас всё было, нам же было здорово.

— И они за это нас так и не простили. — Мучо подошёл к вертаку и поставил «Лучшее Сэма Кука», выпуски 1 и 2, и они затем сели вместе и послушали, на сей раз оба, проповедь, которую и так знали, и она, как оба чувствовали, утешала им сердца, хотя снаружи раскинулись бесфонарные пустоши, незримые расплаты, бездушная сила гарнизонного государства в земле штрейкбрехеров, в которое прямо у них на глазах обращалась зелёная свободная Америка их детства.

В центре, на автостанции «грейхаундов», Зойд посадил Прерию на пинбольный автомат с психоделическим оттенком, прозывавшийся «Хиповый Приход», и умудрялся выигрывать себе бесплатные раунды, покуда из Л.А. не подъехал автобус на Винляндию. Младенец этот был большим фанатом игры, ей нравилось лежать ничком на стекле, дрыгать ногами и визжать от полного чувственного воздействия, особенно когда пружины пускались в затяжные циклы или её отец приходил в неистовство с лапками, плюс вечно срабатывали колокольчики, огоньки и краски.

— Наслаждайся, покуда можешь, — пробормотал он невинному ребёнку, — пока ещё лёгкая, и тебя выдержит стекло.

Переправа по мосту Золотые Ворота представляет собой переход, в метафизике здешних мест, для того, чтобы его прочувствовали даже путешественники неосведомлённые, вроде Зойда. Когда автобус, полный хипья курсом на север, впервые его приметил, на самом закате, когда приливал туман, опоры и тросы взмывали в бледно-золотые потусторонние валы, послышалось множество «Ух ты» и «Красота», а вот Зойд счёл, что это красиво примерно так же, как огнестрельное оружие, всё ж оттого, какой дурной сон у него внутри высвобождается, в данном случае — грубая простота высоты, окончательность того, что простирается внизу неуклонно до самой воды. Они поднялись в странное золотое удушье, видимость снизилась до полукорпуса машины, Прерия встала на сиденье и таращилась в окно.

— Впереди у нас отсюда и дальше, Симпатяшка, только деревья, рыбки и туман, — шмыгнув носом, пока твоя мама домой не вернётся, хотел сказать он, но не стал. Она оглянулась на него с широкой ухмылкой.

— Ыпки!

— Ага — туман!

Деревья. Должно быть, Зойд задремал. Проснулся он под дождь, что налетал полотнами, под запах секвой в этом дожде сквозь открытые окна автобуса, тоннели невероятно высоких прямых красных деревьев, чьих верхушек не разглядеть, смыкались с обеих сторон. Прерия наблюдала за ними всё это время и очень тихо с ними разговаривала, пока одно за другим они проплывали мимо. Время от времени казалось, будто она отвечает, слыша что-то, и для младенца довольно обыденно притом, словно бы для неё это было возвращением в мир за тем миром, который она всё время знала. Буря трепала ночь, мёртвые деревья на медленных лесовозах вставали на дыбы в дальнем свете фар, косматые и блескучие, шоссе прерывалось половодьями ручьёв и мелкими оползнями, отчего автобусу часто приходилось ползти всего в считаных дюймах от края Полноты. Соседи по проходу завязывали беседы, возникали и подвзрывались косяки, с багажных полок над головой спускались гитары, а из сумок с бахромой извлекались губные гармоники, и скоро уже вокруг был концерт, длившийся всю ночь, ретроспектива тех времён, что они пережили более-менее как поколение, с пением рок-н-ролла, фолка, «Мотауна», напевов пятидесятых, и наконец, где-то с час перед водянисто-зелёным рассветом, одна гитара и одна гармоника, играли блюз.