Работа на свежем воздухе здоровее. Я в этом году не могла позволить себе выехать куда-нибудь на лето.

Мария продолжала поиски, но у других портних дела по большей части шли еще хуже, и ей предлагали еще меньше. Из своего заработка она не могла бы платить крестьянину, пришлось бы снять в городе комнату на всех четверых. Но как бы стала она тогда присматривать и ухаживать за детьми? В обеденный перерыв? Но он, смотря по работе, бывал когда короче, когда длиннее, а иногда такой короткий, что едва успеешь поесть. Мария боролась за то, чтоб устроиться в городе, пока денег не осталось в обрез на билет до Вармсдорфа. Однако она еще не купила билета, но отказалась от угла, который снимала у одной бедной женщины, голодала целый день, а ночь провела на бульварах.

В течение немногих минут, когда ей удалось вздремнуть, она надеялась на Минго. Он встретился ей на улице; у прохожих были белые бороды, грустные лица, но Минго беззаботно смеялся, он подал ей руку, и они пошли куда-то вдвоем. Проснувшись, Мария старалась вспомнить, куда они шли. Ведь Минго не знал, где она блуждала и что с ней творилось. Он был не из тех, кто спрашивает о таких вещах или кто мог бы искать ее и найти даже в этом темном месте на ночных городских бульварах. На него Мария надеялась только во сне.

Она пошла на вокзал умыться. В окно ей был виден прибывающий поезд, и, что ее поразило, навстречу поезду бежала девушка. Девушка никому не кивала, и среди людей, склонившихся в окна, никто не посылал ей издали привета. Она смотрела только навстречу паровозу, бежала, оступаясь, по самому краю платформы, и в ее лице было мучительное недоверие, как будто шумно надвигающийся паровоз казался ей недостаточно быстрым. Но вот большая машина уже пронеслась мимо девушки, и та разочарованно остановилась, ее платье билось на ветру, который поднял, пролетая, поезд.

Мария поняла, чего хотела девушка. Так вот что ей надо? Но это было бы преступлением! Почему идет она на это? Нет работы? Нет хлеба? Или из-за мальчишки, из-за того, что нужно запастись терпением еще на некоторое время? «Нет! — решила Мария. — Теперь я сяду в этот самый поезд. Посмотрим! Я еще вернусь…»

Хозяин принял ее: если бы она дольше побыла в отлучке, он отослал бы детей в общину.

— Я и то из одного человеколюбия соглашаюсь кормить вас всех зимой. Да сходи-ка ты в Бродтен. Твою мать из больницы уже выписали, она опять начала кое-как ползать. Теперь она в Бродтене, в богадельне.

В ближайшее воскресенье Мария навестила мать. Вместо знакомого ей жесткого лица она увидела запуганное. И говорила матушка Леенинг больше, чем раньше, хотя ее речь была затруднена и не совсем понятна. Но как же было ей не посетовать на харчи? Она непрестанно возвращалась все к тому же: боялась умереть с голоду! Дочь видела, как она ест, и удивлялась: было подано очень много, Елизавета Леенинг никогда в жизни столько не получала. Когда-то она всю пищу, какая водилась в доме, оставляла своим многочисленным детям. И то, что она приносила под фартуком, возвращаясь домой с полевых работ, она тотчас должна была делить в хибарке между всеми голодными, жадно раскрывавшими глаза на еду.

Только теперь, когда она состарилась и больше не работала, она вспомнила о своем собственном голоде и хотела напоследок наверстать все то, чего раньше недоела, сама себя урезывая. Ни одной другой мысли не было в ее ослабевшем мозгу, потому-то и был у нее запуганный вид. Она крепко держала дочь за платье и жаловалась на пищу. Мария обещала принести еды и ушла, охваченная ужасом.

Когда она в следующий раз направилась в Бродтен, карманы ее пальто были набиты яйцами и маслом. Ветчину, которая ей полагалась к хлебу за завтраком, она накопила и взяла теперь с собой, яиц и масла брать не разрешалось, но они сами собой оказались у нее под руками, потому что теперь Мария стряпала тоже. Другой работы зимой не хватало. Хозяин доверял ей свои припасы; через две недели она прихватила уже целую ливерную колбасу — Елизавета Леенинг плакала о ней, как ребенок. А вскоре в ее правой руке, которую она на первых порах прятала под пальто, висел гусь. Несколько больше времени потребовалось, пока она приучила себя к тому, чтобы все встречные видели, как у ее бедра откровенно качается гусь или окорок.

Под конец она забыла, что это запрещено и может обнаружиться. Когда прошло ползимы, Мария окончательно отрешилась от страха перед людьми, которому научаются в городе, и от закона — не есть, когда ничего не имеешь. Прямая дорога вела от хозяйской кладовой к бродтенской богадельне, и для Марии это был правильный путь, так как он был естественным. У нее мать, старая батрачка, которая, прожив всю жизнь в лишениях, плачет о колбасе, как ребенок. Ей нужно есть, и троим малышам в конюшне тоже нужно есть, а иначе Мария вела бы сидячую жизнь в городе, тонкими пальцами, вдвое тоньше, чем теперь, водила бы по мягким материям, а в субботу вечером по окончании работы уже и сама ходила бы в шелку!

У нее опять стало простое лицо, в нем не было ни ожидания, ни торопливости. В прошлом году она всегда бывала чем-нибудь обрадована, чем-нибудь встревожена — дорогой к заказчицам, платьями, которые шила себе сама, и всем, всем, что ее переполняло из-за дружбы с Минго. Она об этом думала мало и смутно, потому что более грубые и близкие заботы далеко оттесняли тот вечер в танцевальном павильоне, те задушенные поцелуями часы. Она читала письмо от Минго, и тогда другая жизнь опять получала плоть и кровь. Мария снова верила в нее и улыбалась, и ее лицо озарялось улыбкой, какой здесь не знали.

Минго спрашивал, что она там так долго мешкает, он перестает ее понимать. Он был ей верен — так он писал. Во всяком случае, он ничего не забыл, чему доказательством письма, которыми он себя утруждает; и Мария понимала — ее места не заняла другая. Ей хотелось бы высказать ему это, но пальцы, в которых пришлось бы держать перо, не позволяли ей ласкать в словах его лоб и его тело, потому что сами пальцы загрубели для этого. Вместо того она посылала ему открытки — не с пейзажем или с домиком, а с розой, с красивой девушкой.

Он написал