— Да какие такие новости, — огладил мягкую бородку хозяин, — вот купцы говорят, будто рожь к осени подорожает, неурожай нынче опять. Про опричнину толкуют. Всяк по-своему судит. — Он боялся сказать при Басманове чего-то невпопад, лишнее, чтоб, не приведи Господь, не донеслось до царских ушей, да не отозвалось бы потом на его голове.

— А чего про опричнину понять не могут? Не от тебя уж первого то слышу, — Алексей Данилович все же слегка захмелел, стал разговорчив и желал показать собственную осведомленность в делах, — государь наш ее с дальним прицелом ввел, чтоб определить, кто ему друг, а кто недруг. Кто желает в земщине оставаться, тот сам под собой сук-то и рубит. А кто к нему в царский удел со всеми людьми и землями перейти безоглядно пожелает, значит слуга царский наипервейший и камня за пазухой не держит против государя своего.

— Да как можно против государя камень за пазухой держать?! — по-бабьи всплеснул руками Барятинский, раскинув их широко в стороны, показывая что, мол, сроду ничего не держал и не держу за пазухой.

— Есть… Всяческие людишки есть. Не хотят над собой царской руки признать и все себя ровней с государем почитают. Называть вслух не стану, но думается ты их, князь, и без меня знаешь и не меньше моего сторонишься, дружбы с ними не водишь.

— Как можно! Как можно с царевыми недругами дружбу водить…

— То-то же… Сам и проговорился, что знаешь с кем дружить, а от кого подале держаться, — усмехнулся Басманов, — поймал я тебя все же. А? Князюшка? — с пьяной усмешкой уставил он черные глаза в лицо Барятинскому.

— Да и ловить нечего меня… Я за государя… хоть сейчас живот положу, — засуетился Петр Иванович, — а уж людишек своих и хозяйство, да сроду я за него не держался. Так и передай государю, мол, князь Барятинский готов перейти со всем своим уделом к нему в цареву опричнину. Хоть завтра готов! Так и передай! — князь обрадовался, что, наконец, дознался о цели прихода Басманова и теперь пылко пытался доказать свою преданность и ему, и царю и чуть только не рвал на груди рубаху, часто крестясь и кланяясь на образа.

— Да хватит тебе креститься. Чай, не на исповеди. С чего это ты вдруг решил, будто побегу царю докладывать о верности твоей? Больно ты мне нужен, — Басманов сидел, тяжело раскачиваясь на лавке, и встряхивал черными, смоляными кудрями, видать хмель все же добрался до него, — у меня своих забот полон рот. Вот и пойду ими заниматься. — Он с трудом встал и направился к двери. Барятинский забежал вперед, кликнул слугу, чтоб проводил гостя.

— Может возок запрячь, а то чего-то ты, Алексей Данилович, стоишь худо на ногах.

— Не впервой, сам доберусь, — Басманов встряхнул головой, — ты, случаем не подсыпал чего в вино? А то башка гудит, плывет все перед глазами.

— Как можно! Как можно! Да чтоб я… Чтоб лучшему другу… В вино подсыпать… Голову на заклад ставлю…

— Побереги голову-то, пригодится еще, — Басманов хоть и покачивался, но соображал хорошо, — слушай, а чего я к тебе заезжал? — остановился вдруг он на крыльце. — Не знаешь?

— Так я думал в опричнину царскую звать, — простодушно ответил Барятинский, — о том и речь вели. И я полное свое согласие высказал. Хоть сейчас готов!

— Не-е-е… Опричнина тут не при чем… А-а-а… Вспомнил! Ты к татарам в плен случайно не попадал?

— Избави Бог! — снова перекрестился князь. — Убереги от напасти такой.

— Чего же они тогда за тебя выкуп требуют? — Басманов полез за пазуху и вытащил полученное им послание от крымцев, привезенное из Рязани, и передал его в руки Барятинскому. Тот развернул засаленную и помятую грамоту, поглядел и вдруг, схватившись за сердце, побледнел и стал медленно оседать. Стоявший рядом слуга едва успел подхватить его и крикнул во двор, чтоб принесли скорее воды.

Но Барятинский, собравшись с силами, оттолкнул того и тихо спросил:

— Чего же ты молчал столько времени, Алексей Данилович? Или специально томил, чтоб больней уколоть?

— Да ты чего говоришь? — Басманов видя, как осунулось лицо князя и наполнились влагой глаза, понял, что дело нешуточное, посерьезнел. — Я тебя увидел и думаю, ошибка какая вышла. Мало ли чего бывает… Назвался кто-то твоим именем и все тут. Забыл, зачем и приехал к тебе. Вот истинный крест.

— Верю, верю, Алексей Данилович, что не со зла ты таил от меня грамоту. А она про сына моего, Федора, писана. Видать, захомутали Федьку моего крымчаки…

— А ведь точно! Твой Федька моему сыну почти ровесник. Неужто он уже на службу подался? Молод ведь еще…

— Весной и пошел с дозорным полком в степь. Первый год.

— Как же я не знал? А у крымцев он как оказался?

— Знал бы — сказал, — негромко ответил Барятинский, — надо денег где-то собрать, а то и занять придется. Вот беда-то на мою голову свалилась.

— Что за слуга с ним оказался?

— Брал он с собой нескольких. Да уж его-то выкупать за такие деньги не подумаю. Пущай сам выкручивается. Проспал, проглядел, когда его господина в полон взяли, а теперь я же должен за него выкуп слать! — постепенно наливался злобой Барятинский. — Да если я бы его и выкупил, то единственно ради того, чтоб на цепь посадить вместо сторожевого пса в будку подле ворот! Тьфу, на него!

Весть о пленении Федора моментально разнеслась по дому и на крыльцо, рыдая, выбежала жена Петра Ивановича, а следом и два младших брата.

Окончательно отрезвевший Басманов, тяжко вздыхая, оставил их усадьбу и уже через день выехал в Александровскую слободу к царскому двору, взяв с собой и сына.

Царь встретил его приветливо, долго расспрашивал о силах крымцев, пришедших под Рязань, а затем самодовольно заявил, что Девлет-Гирей никогда не посмеет напасть на Москву, а будет все так же осаждать малые порубежные города. Тогда же Иван Васильевич заприметил и Федора Басманова, приглянувшегося ему своей тонкой, почти девичьей фигурой. На вечернем пиру велел тому выпить ковш браги за его царево здоровье, а потом и плясать на потеху всем гостям. Федор, первый раз попавший к цареву двору, старался показать удаль в танце и выкидывал немыслимые коленца, веселя государя.

Алексей Данилович сидел насупившись, но не смел остановить сына, боясь испортить царскую веселость. Было ему неловко от того, что Федор заместо шута смешил народ, не думая о собственном достоинстве. Но ему, не познавшему горести военных тревог и поражений, будет легче служить в числе прочих потешных, чем воеводе, прошедшему через кровь и огонь военных утех, и чувствующий себя за царским столом неповоротливым косолапым медведем.

Алексей Данилович ждал нового назначения на ратную службу, но надолго, очень надолго задержался при царевом подворье, не догадываясь, что вскоре оставит там и свою, и сыновью голову.

Послание Ивана Грозного Василию Грязному

Писал ты, что за грехи взяли тебя в плен; так надо быть. Васюшка, без пути средь крымских улусов не разъезжать; а уж как заехал, не надо было как при охотничьей поездке спать: ты думал, что в окольные места приехал с собаками за зайцами, а крымцы самого тебя к седлу приторочили. Или ты думал, что и в Крыму можно также шутить, как у меня, стоя за кушаньем? Крымцы так не спят, как ты, да вас, неженок, умеют ловить; они не говорят дойдя до чужой земли: "Пора домой!" Если бы крымцы были такими бабами, как ты, то им бы и за рекой не бывать, не только что в Москве.