Я тихонько прикрываю дверь. Пускай спит.

Сегодня я уйду пораньше. Шоферу я сказал приехать без четверти восемь. Шофер у меня сложноватый. Еще никогда у меня не было шофера с отчеством, а тут сразу – Виктор Андреевич. А как можно наладить отношения с таким шофером? Да никак! Будь он Вася или Петя, можно было бы по дороге и пошутить, и анекдоты новые рассказать и послушать. А с Виктором Андреевичем, у которого и костюм не хуже моего, шутить не хочется.

Вот и едем мы с ним молча с бульвара Леси Украинки на Банковую. Час пик еще впереди, машин мало. И я радуюсь, что уже минут через десять оставлю шофера в машине и зайду в парадное своего нового места службы, зайду в свой кабинет, который я уже начал потихоньку обживать.

Крым. Форос. Госдача. 1 января 2016 года. Ночь.

Вертолет с художником и картинами приземлился около полуночи.

Майя уже отдыхала, и будить ее мне не хотелось. Мое теплое чувство к ней начало понемногу остывать. Близость не принесла радости. Скорее, наоборот. Близость открыла ее мне полностью, и теперь у меня не осталось ни малейшей иллюзии относительно Майи. Эта женщина, переставшая быть загадкой, утратила в моих глазах и чувствах свою былую привлекательность. Я мог бы «нарезать» салат из тех ее слов и движений, которые уничтожили ее милый образ в моем сердце. Но зачем? Умерла так умерла, как в старом анекдоте про тещу. Впрочем, и не умерла вовсе. Просто оказалась обычной. Из таких вырастают капризные старушки для сказок о золотой рыбке. Поэтому искусством и общением с художником я буду наслаждаться сам, без нее.

Вид у художника сонный. Он только что развесил в столовой свои картинки. Стоит перед одной из них. Рассматривает, словно не сам ее нарисовал.

Я подхожу тихонько. Заглядываю ему через плечо. На картине базарные весы. На левой чаше этих весов лежит куча карманных часов с цепочками. На правой – два будильника и буханка хлеба. Будильники и хлеб весят больше. Я никогда не любил математику, но эта задачка мне кажется забавной.

– Тебя как зовут? – спрашиваю я.

Его голова от неожиданности вжимается в плечи. Он медленно оборачивается.

– Владимир Макеев, – представляется он негромко.

Проседь в волосах. От глаз к вискам – морщинки от частого прищуривания. Ему лет пятьдесят – пятьдесят пять.

– Скажи, Володя, какой тут тайный смысл? – спрашиваю я, кивая на картину.

– Тайный? – переспрашивает он. – Нет тут тайного… Хотя… – он пожимает плечами. – Во всем можно искать тайный смысл.

– Ну вот я и ищу, – признаюсь я. – Сколько там часов слева?

Художник Макеев смотрит на левую чашу своих весов. Ему, видимо, лень считать.

– Давай вместе, – предлагаю я.

Мы вместе вслух считаем карманные часы. Получается тридцать три.

– Так, – говорю я. – Видишь, две тройки! Уже тайный смысл! А на правой чаше два будильника и хлеб. Три предмета. Это специально?

– Нет, – почему-то испуганно отвечает он. – Это случайно.

– Ну как же случайно? – спорю я. – Должен быть тайный смысл! Это же искусство! Загадка!

– Нет, не обязательно! – почти шепотом возражает он. – Конечно, философский смысл можно искать, но вообще-то это искусство ради искусства. Хотя вам, наверно, это непонятно. Вы человек конкретный!

Его смелость мне нравится. Спорить с ним больше не хочется. Хочется согласиться. В чем-нибудь мелком.

– Почему же непонятно? Искусство ради искусства? Вполне понятно и знакомо. Это то же самое, что президентство ради президентства.

– А разве такое бывает? – удивляется он.

– Конечно! На каждом шагу!

Он смотрит на меня с подозрением. Интересно, о чем он в этот момент думает?

– Хочешь виски?

– Я не пью. – На лице Макеева возникает чувство вины.

– Ну тогда я сам. А тебе что? Чай?

– Чай.

Помощник заглядывает на окрик «Эй!» в столовую и тут же, получив приказ, исчезает.

– Скажи, – я снова оборачиваюсь к художнику, – а если б тебе хорошо заплатили и за это попросили придумать к каждой картине тайный философский смысл. Ты бы смог это сделать?

– Смог бы, – кивает он.

– А кто твои любимые художники?

– Шишкин, Суриков, Анри Руссо, Шагал, Клейст…

– Хватит, – останавливаю я его. – Насчет Шишкина ты прав!

Вспоминаю ночной музей в Киеве и огромные лесные пейзажи, вспоминаю картину Шишкина в своей спальне на Десятинной.

– Скажи, а хорошо быть художником? – спрашиваю я.

– Художником – хорошо, а женой художника – плохо.

– Почему?

– Семью трудно прокормить, – признается он стеснительно.

– Ладно, – киваю я и делаю успокоительный взмах правой рукой. – Эти твои картинки купят для резиденции. Я распоряжусь. Пока садись. Сейчас чай будет. А я порассматриваю еще.

Я хожу вдоль развешенных на стенах картин. Часы, старинные велосипеды, весы, коты, одинокие деревья. Сплошная символика. Но работы нежные, трогательные. Конечно, не Шишкин. Но Шишкин хорош только для глаз и сердца. Он помогает от усталости. А здесь есть детали. Есть к чему придраться мыслью. Вот я и придираюсь.

– Володя, – оборачиваюсь я опять к художнику, – а почему у тебя на картинах нет женщин?

Он пожимает плечами.

– Не знаю, – признается. – Раньше рисовал, а потом перестал…

– К женщинам надо время от времени возвращаться, – советую я ему и сам удивляюсь собственному совету.

– Я вернусь, – обещает художник, а я уже не понимаю: к каким женщинам он вернется? К нарисованным? Или к тем, от которых уходил?

Кажется, я устал.

В столовой появляется растерянный помощник. Ставит на стол поднос с чаем.

– Я ее в бар ставил, а теперь ее там нет, – говорит он.

– Что ты в бар ставил?

– Ну, ту бутылку вашего любимого виски!

– Наверно, Львович утащил! Пойди проверь!

Помощник выходит очень медленно. Нехотя. Представляю, что ему скажет Львович на вопрос о бутылке виски. Даже если она у него на столе стоит!

Киев. 2 мая 1992 года. Вечер.

Завтра у меня наверняка будет болеть живот. А сегодня в нем праздник. Сеанс одновременного поедания разнообразной еды проходит успешно. И никакой спешки, никакого соревнования. Всем всего хватает. И маме, которая, собственно, и готовила мясо, курицу, рыбу, салаты. И отцу Василию, подливающему и мне и себе водку «Финляндия», а маме, Диме и его главврачу – болгарский бренди «Сланчев Бряг». И маме, надевшей по этому случаю свое любимое черное платье, украшенное бисером, и прицепившей на грудь большую брошку-змейку золотого цвета, но неизвестного металла, весело. Да и главврачу весело: не каждый день приглашают его родные пациента в ресторан.