Двадцатого января 1649 года начался этот достопамятный процесс

Возвратившись в Уайтхолл, он попросил у палаты общин разрешить ему свидание с дорогими его детками, — ведь время казни неумолимо приближалось. Свидание разрешили. В понедельник его опять отвезли в Сент-Джеймский дворец, и сюда из Сайон-Хауса близ Брентфорда попрощаться с отцом приехали те двое из его детей, что оставались тогда в Англии: тринадцатилетняя принцесса Елизавета и девятилетний герцог Глостер. До чего же печальная и трогательная это была сцена: король расцеловал и обнял бедных своих чад, сделал маленький подарок принцессе — две бриллиантовые печати, попросил передать самые нежные слова матери (она совсем этого не заслуживала, так как к тому времени уже завела себе возлюбленного, за которого вскоре вышла замуж) и сказал, что умирает во имя «законов и свободы страны». Я вынужден заметить, что дело было не так, но, полагаю, король в это верил.

В тот же день прибыли послы из Голландии убеждать парламент освободить несчастного короля, и мы бы с вами порадовались, если бы он согласился, но голландцы уехали, не солоно хлебавши. Шотландские уполномоченные тоже пробовали вмешаться, принц Уэльский прислал письмо, в котором он как наследник трона предлагал принять любые условия парламента, и еще одно письмо написала королева. И все равно смертный приговор был в тот день подписан. Рассказывают, будто Оливер Кромвель, подойдя к столу, чтобы поставить свою подпись, черкнул пером по лицу стоявшего рядом с ним уполномоченного. Уполномоченный тоже не успел еще расписаться и якобы в свой черед оставил на лице у Кромвеля чернильную отметину.

Король спал крепко и не думал о том, что эта ночь последняя в его земной жизни, а тридцатого января, поднявшись за два часа до рассвета, сам тщательно выбрал себе одежду, надел две рубашки, чтоб не дрожать от холода, и очень старательно причесался. Приговор передали троим офицерам армии: полковнику Хакеру, полковнику Ханксу и полковнику Файеру. В десять первый из них подошел к двери и сказал, что пора идти в Уайтхолл. Король, как всегда легкий на ногу, зашагал стремительно через парк, по привычке командуя страже: «Не отставать!». В Уайтхолле его проводили в спальню, куда ему был подан завтрак. Он уже принял причастие, есть не стал, а сидел, дожидаясь, пока церковные колокола ударят двенадцать раз и наступит полдень (он был вынужден ждать, так как эшафот достраивали). Послушав совета доброго епископа Джакстона, находившегося при нем, король съел немного хлеба, запив его стаканом кларета. Не успел он перекусить, как полковник Хакер, войдя в комнату с приговором в руке, выкликнул имя Карла Стюарта.

И низверженный король прошел по длинной галерее Уайтхолла, который в иные времена был многолюден, полон света, веселья и смеха, и через центральное окно Банкетного зала шагнул на эшафот, скрытый черным покровом. Он оглядел двух палачей в черных одеждах и масках, он оглядел ряды солдат — пеших и конных, а все они молча глядели на него, он посмотрел на обращенные на него лица зевак, толпившихся внизу, он посмотрел на свой любимый Сент-Джеймский дворец и посмотрел на плаху. Ему не понравилось, что она низкая и он спросил: «Неужели не нашлось повыше?» Затем, обратившись к тем, что стояли у эшафота, король сказал, что парламент, а не он начал войну, но он не может винить его, ибо тут вмешались потусторонние силы. Но за один незаслуженно вынесенный приговор, добавил он, ему приходится расплачиваться по справедливости. Он имел в виду графа Страффорда.

Низверженный король шагнул на эшафот через окно

Королю было не страшно умирать, но он хотел для себя легкой смерти. Кто-то дотронулся до топора, пока он говорил, и сбившись, он крикнул: «Поосторожнее с топором!». И еще он велел полковнику Хакеру: «Позаботьтесь, чтобы мне не причинили боли». Палачу король сказал: «Я произнесу совсем короткую молитву и махну рукой», — это был знак рубить.

Убрав волосы под белый атласный капюшон, протянутый ему епископом, он произнес: «Я убежден в своей правоте, и милосердный Господь со мной!». Епископ сказал, что в этом бренном мире королю осталось преодолеть последний отрезок пути, и пускай он тернист и горек, но короток и выведет на великую дорогу — дорогу с земли на Небеса. И напоследок, отдав епископу плащ и сняв с груди украшение — Георгия, король сказал: «Помните!» Потом он опустился на колени, положил голову на плаху, вытянул вперед руки и был мгновенно убит. Вздох прокатился по толпе, и неподвижные ряды застывших, точно статуи, солдат — конных и пеших, разом задвигались и рассыпались по улицам.

Вот так, на сорок девятом году, в ту самую пору жизни, что и Страффорд, покинул этот мир Карл Первый. И, хотя мне его очень жаль, я не могу согласиться с утверждением, будто умер он «мучеником за народ», — ведь это он со своими понятиями о королевской власти замучил народ. Честно говоря, я подозреваю, что король совсем не разбирался в мучениках, иначе он не сказал бы об этом негодяе Бекингеме, что тот умер «мучеником за государя».

В памятный день казни короля Карла Первого палата общин еще до захода солнца постановила считать изменой любую попытку провозгласить королем Англии принца Уэльского или кого-нибудь еще. Вскоре за тем палата лордов была объявлена ненужной, опасной и потому подлежащей упразднению. Далее последовало распоряжение снести статую покойного короля возле Королевской биржи в Сити, а также и все остальные в прочих общественных местах. Поймав нескольких знаменитых беглецов-роялистов и обезглавив герцога Гамильтона, лорда Холланда и лорда Кейпла на Пэлэс-Ярде (все они приняли смерть как храбрецы), палата назначила Государственный совет для управления страной. Совет состоял из сорока одного человека, и пятеро среди них были пэрами. Председателем назначили Брэдшоу. В палату общин снова приняли противников казни короля, и численность ее выросла приблизительно до ста пятидесяти человек.

Однако палата по-прежнему вынуждена была иметь дело с сорокатысячной армией, а поладить с ней оказалось весьма тяжело. Еще до смерти короля армия назначила нескольких офицеров для ведения переговоров с парламентом, но теперь эту обязанность взяли на себя рядовые солдаты. Полки, получившие приказ выступить в Ирландию, взбунтовались, один конный отряд в Лондоне захватил свой собственный флаг и отказался повиноваться. Зачинщика мятежа расстреляли, но это не помогло: народ поддержал его товарищей, и многолюдная траурная процессия под звуки труб проводила покойного до могилы, участники ее несли в руках охапки обагренных кровью веток розмарина. Одолеть такие трудности было под силу одному Оливеру, и он вскоре с ними справился: ворвавшись в полночь в городок Бэрфорд неподалеку от Солсбери, где скрывались бунтовшики, он взял четыре сотни из них в плен и немало расстрелял по приговору военного трибунала. Вскоре солдаты, как и все остальные, поняли, что с Оливером шутки плохи. И мятеж утих.