— Идите в полицию. Это их работа — помогать людям.

Джинджер покачала головой:

— Нет. Полиция действует слишком медленно. Слишком. Большинство полицейских перегружены делами, а остальные — просто бюрократы в форме. Дело слишком неотложное, оно не может ждать. И потом, я им не верю. Я внезапно перестала верить всем властям. Когда я привела полицейских в квартиру Пабло, оказалось, что пленки, которые он записал во время наших сеансов, исчезли, и я о них ничего не сказала. Испугалась. Сказала просто, что мы были друзьями, что я заглянула к нему на ланч и наткнулась на убийцу. Навела их на мысль, что это было обычным ограблением. Чистая паранойя. Не поверила им. И все еще не верю. Так что полиция исключается.

— Тогда найдите другого гипнотизера, чтобы он…

— Нет, я больше не могу рисковать жизнями невинных людей, — повторила она.

— Понимаю. Но других предложений у меня нет. — Он сунул обе руки в карманы пальто. — Извините.

— Вам не за что извиняться, — сказала она.

Он начал было отворачиваться, затем помедлил, вздохнул:

— Доктор, я хочу, чтобы вы поняли меня. Я служил во время войны, большой войны, служил безупречно. Позднее работал послом. Будучи главой ЦРУ и сенатором, я принимал немало трудных решений, некоторые были чреваты опасностями лично для меня. Я никогда не уходил от опасностей. Но теперь я старик. Мне семьдесят шесть, а чувствую я себя так, словно мне еще больше. У меня Паркинсон. Больное сердце. Высокое давление. У меня жена, которую я очень люблю, и, если со мной что-то случится, она останется одна. Я не знаю, как она сможет жить одна.

— Пожалуйста, не надо. Вам не в чем оправдываться, — сказала Джинджер, вдруг поняв, как быстро и радикально они поменялись ролями.

Вначале утешение и прощение требовались ей, теперь она оказывала ему такую же услугу. Ее отец Джейкоб часто говорил, что способность сострадать — величайшая добродетель человечества, и если человек сострадает кому-нибудь или кто-нибудь сострадает ему, то между этими двумя образуется нерасторжимая связь. Джинджер вспомнила слова отца — позволив Алексу Кристофсону смягчить остроту ее чувства вины и пытаясь утешить его, она почувствовала, как между ними возникла такая связь.

Видимо, он тоже почувствовал это: его объяснения не прекратились, но стали более личными и произносились теперь менее оправдательным и более доверительным тоном.

— Откровенно говоря, доктор, мое нежелание включаться в это дело объясняется не только и не столько тем, что я нахожу собственную жизнь бесконечно драгоценной. Скорее тем, что я все больше боюсь смерти. — Он засунул руку во внутренний карман, извлек оттуда авторучку и блокнотик. — Я в своей жизни делал такие вещи, которыми не могу гордиться. — Держа ручку в трясущейся правой руке, он начал писать. — Да, большинство этих грехов я совершил, исполняя служебный долг. Управление страной и шпионаж — вещи необходимые, но и то и другое не всегда делается чистыми руками. В те времена я не верил ни в бога, ни в загробную жизнь. Теперь начинаю сомневаться… А сомневаясь, иногда испытываю чувство страха. — Он вырвал верхнюю страничку из блокнота. — Поэтому я собираюсь цепляться за жизнь как можно дольше, доктор. Вот почему, прости меня, Господи, в старости я стал трусом.

Кристофсон сложил и передал ей исписанный листок. Джинджер поняла, что, перед тем как вытащить ручку с блокнотом из кармана, он повернулся спиной к пришедшим на похороны. Никто не мог видеть, что он делает.

— Вот телефон антикварного магазина в Гринвиче, Коннектикут. Магазин принадлежит моему младшему брату Филипу. Не звоните мне напрямую: нас могли видеть вместе плохие парни, мой телефон могут прослушивать. Я не стану рисковать, контактируя с вами, доктор Вайс, и не буду проводить для вас никаких расследований. Но я много лет имею дело с такими вещами, и в каких-то обстоятельствах мой опыт будет вам полезен. Вы можете столкнуться с чем-то непонятным, не знать, как из этого выпутаться, и тогда, возможно, я помогу вам советом. Позвоните Филипу и оставьте ему ваш телефон. Он немедленно позвонит мне домой и скажет известное только нам двоим кодовое слово. После этого я отправлюсь к таксофону и перезвоню ему, он назовет мне ваш номер, и я постараюсь немедленно связаться с вами. Опыт, мой собственный опыт, достойный порицания, — вот все, что я готов вам предложить, доктор Вайс.

— Этого более чем достаточно. У вас нет передо мной никаких обязательств.

— Удачи вам.

Кристофсон резко развернулся и пошел прочь, хрустя мерзлым снежком.

Джинджер вернулась к могиле, у которой оставались только Рита, человек из похоронной конторы и два могильщика. Веревки с бархатными полотнищами, ограждавшие могилу, оборвались, и ограждение убрали. С горки земли сняли пластиковое покрывало.

— Что такое? — спросила Рита.

— Расскажу позже, — ответила Джинджер. Затем наклонилась, взяла розу из груды цветов близ места вечного упокоения Пабло Джексона и бросила ее на крышку гроба. — Алав ха-шолем[26]. Пусть его сон будет лишь коротким видением между этим миром и чем-нибудь получше. Барух ха-Шем, да будет благословенно имя господа.

Они с Ритой двинулись прочь, слыша, как комки земли падают на гроб, — могильщики приступили к работе.

Округ Элко, Невада

В четверг доктор Фонтелейн с удовлетворением констатировал, что Эрни Блок излечился от мешавшей ему жить никтофобии.

— Более быстрого выздоровления я не видел, — сказал он. — Наверно, вы, морпехи, круче простых смертных.

В субботу, 11 января, проведя в Милуоки всего четыре недели, Эрни и Фей отправились домой. Они долетели до Рино рейсом «Юнайтед», потом сели в маленький самолет местной авиалинии, который доставил их в Элко в одиннадцать двадцать семь утра.

Сэнди Сарвер встретила их в аэропорту, правда Эрни не сразу ее узнал. Она стояла у маленького терминала в хрустальных лучах зимнего солнца и махала сошедшим с трапа Эрни и Фей. Бледнолицая мышка, привычная сутулая замухрышка, исчезла. Впервые со времени их знакомства на лице Сэнди была косметика — тени и помада. Ногти больше не были обкусаны. Волосы, в прошлом запущенные и тусклые, налились жизнью, обрели блеск. Прибавился вес, фунтов десять. Сэнди всегда выглядела старше своих лет. Теперь она выглядела на много лет моложе.

Она покраснела, когда Эрни и Фей принялись нахваливать ее косметику, делая вид, что эти перемены не имеют никакого значения. Но ей явно понравились их похвалы, одобрение и восхищение.

Сэнди изменилась и кое в чем еще. Например, обычно она отличалась необщительностью и застенчивостью, но сейчас, пока они шли к парковке и укладывали чемоданы в багажник красного пикапа, задала кучу вопросов про Люси, Фрэнка и внуков. Она не спрашивала о фобии Эрни, потому что ничего о ней не знала: его состояние скрывалось от всех, а долгую поездку в Висконсин Блоки объяснили желанием подольше побыть с внуками. В машине Сэнди много рассказывала о прошедшем Рождестве, о том, как идет бизнес в гриль-кафе.