— Хочу тебя осмотреть, — сказала она. — Риггер мог оцарапать.

— Но не оцарапал. Я бы почувствовал.

— После эликсиров? Не смеши. После эликсиров ты не почувствуешь и открытого перелома, пока торчащая кость не станет цепляться за живые изгороди. А на риггере могло быть все, до столбняка и трупного яда включительно. В случае чего, еще не поздно противодействовать. Повернись.

Он чувствовал на теле мягкое тепло светильника, случайные прикосновения ее волос.

— Вроде бы все в порядке, — сказала она. — Ляг, пока эликсиры не свалили с ног. Эти смеси чертовски опасны. Ты день ото дня постепенно убиваешь себя.

— Я вынужден принимать их перед дракой.

Йеннифэр не ответила. Снова присела к зеркалу, медленно расчесала черные, крутые, блестящие локоны. Она всегда расчесывала волосы перед тем, как лечь в постель. Геральт считал это чудачеством, но обожал наблюдать за ней во время этой процедуры и подозревал, что Йеннифэр это знала.

Ему вдруг стало очень холодно, а эликсиры буквально лихорадили его, немела шея, по низу живота ходили водовороты тошноты. Он выругался под нос, свалился на кровать, не переставая при этом глядеть на Йеннифэр.

Шевеление в углу обратило на себя его внимание. На криво прибитых к стене, покрытых тенётами оленьих рогах сидела небольшая, черная как смоль птица и, наклонив голову, глядела на ведьмака желтым неподвижным глазом.

— Что это, Йеннифэр? Откуда оно вылезло?

— Что? — повернула голову Йеннифэр. — Ах, это? Пустельга.

— Пустельга? Пустельги бывают рыжевато–крапчатые, а эта черная.

— Это магическая пустельга. Я ее сделала.

— Зачем?

— Нужно, — отрезала Йеннифэр.

Геральт не стал задавать вопросов, знал, что Йеннифэр не ответит.

— Идешь завтра к Истредду?

Чародейка отодвинула флакончик на край стола, спрятала гребень в шкатулку и закрыла дверцы трельяжа.

— Иду. Утром. А что?

— Ничего.

Она легла рядом, не задув светильника. Она никогда не гасила свет, не терпела спать в темноте. Светильник ли, фонарь ли, свеча ли должны были догореть до конца. Всегда. Еще одно чудачество. У Йеннифэр было невероятно много чудачеств.

— Йен?

— А?

— Когда мы уедем?

— Не нуди. — Она дернула перину. — Мы здесь всего три дня, а ты задаешь этот вопрос по меньшей мере трижды в день. Я сказала, у меня здесь дела.

— С Истреддом?

— Да.

Он вздохнул и обнял ее, не скрывая намерений.

— Эй, — шепнула она. — Ты же принимал эликсиры…

— Ну и что?

— Ну и ничего. — Она захихикала, словно малая девчушка, прижалась к нему, выгнувшись и приподнявшись, чтобы скинуть рубашку. Восхищение ее наготой, как всегда, отозвалось у него дрожью в спине, мурашки побежали по пальцам, соприкоснувшимся с ее кожей. Он дотронулся губами до ее грудей, округлых и нежных, с такими бледными сосочками, что они выделялись только формой. Запустил пальцы в ее волосы, пахнущие сиренью и крыжовником.

Она поддавалась его ласкам, мурлыча, как кошка, терлась согнутым коленом о его бедро.

Вскоре оказалось — как обычно, — что он переоценил свою сопротивляемость магическим эликсирам, забыл об их вредном влиянии на организм. «А может, и не эликсиры, — подумал он, — может, утомление, на которое я уже рутинно не обращаю внимания? Но организм, хоть и подправленный искусственно, не поддается рутине. Реагирует естественно. Только беда в том, что происходит это тогда, когда не надо. Зараза!»

Но Йеннифэр — как обычно — не пала духом из–за каких–то пустяков. Он почувствовал, как она касается его, услышал, как мурлычет тут же около его уха. Как обычно, он невольно подумал о космическом множестве других оказий, во время которых она наверняка не упускала случая воспользоваться этим весьма практическим заклинанием. А потом — перестал об этом думать.

Как обычно — было необычно.

Он смотрел на ее губы, на их уголки, дрожащие в безотчетной улыбке. Он хорошо знал эту улыбку, она всегда казалась ему скорее улыбкой триумфа, нежели счастья. Он никогда не спрашивал ее об этом. Знал, что не ответит.

Черная пустельга, сидевшая на оленьих рогах, встряхнула крыльями, щелкнула кривым клювом. Йеннифэр повернула голову и вздохнула. Очень тоскливо.

— Йен?

— Ничего, Геральт, — поцеловала она его. — Ничего.

Пламечко светильника дрожало. В стене скреблась мышь. Тихонько, мерно, монотонно шуршал короед в комодике.

— Йен?

— Да?

— Уедем отсюда. Я себя здесь скверно чувствую. Город влияет на меня отвратительно.

Она повернулась на бок, провела рукой по его щеке, откинула волосы, проехала пальцами ниже, коснулась затянувшихся шрамов, покрывающих шею сбоку.

— Знаешь, что означает название этого города? Аэдд Гинваэль?

— Нет. На языке эльфов?

— Да. «Осколок льда».

— Удивительно не подходит для здешней паршивой дыры.

— У эльфов, — задумчиво шепнула чародейка, — есть легенда о Королеве Зимы, которая во время бурана проносится по странам на санях, запряженных белыми лошадьми. Королева разбрасывает кругом твердые, острые, маленькие кристаллики льда, и беда тому, кому такая льдинка попадет в глаз или сердце. Он — погиб. Ничто больше не в состоянии обрадовать его, все, что хоть чуточку теплее снега, будет казаться ему некрасивым, отвратительным. Он потеряет покой, забросит все, последует за Королевой, за своей мечтой и любовью. Но… никогда не найдет ее и погибнет от тоски. Кажется, здесь, в этом городе, в незапамятные времена случилось нечто подобное. Красивая легенда, верно?

— Эльфы все ухитряются принарядить в красивые слова, — буркнул он сонно, водя губами по ее плечу. — Это вовсе не легенда, Йен. Это красивое описание отвратного явления, имя которому Дикий Гон, проклятие некоторых мест. Необъяснимое коллективное умопомрачение, заставляющее людей присоединяться к призрачному стаду, мчащемуся по небу. Мне доводилось видеть такое. Действительно, это часто случается зимой. Мне предлагали немалые деньги за то, чтобы я положил конец заразе, но я не взялся. Против Дикого Гона нет средств…

— Ведьмак, — шепнула она, целуя его в щеку. — В тебе нет ни крохи романтики. А я… я люблю легенды эльфов, они такие красивые. Жаль, у людей нет таких. Может, когда–нибудь появятся? Может, люди создадут их? Но о чем могут говорить легенды людей? Кругом, куда ни глянь, серость и неопределенность. Даже то, что начинается красиво, быстро кончается скукой и обыденностью, заурядностью, тем человеческим ритуалом, тем тоскливым ритмом, который именуется жизнью. Ах, Геральт, нелегко быть чародейкой в нашем мире, но по сравнению с обычным человеческим существованием… Геральт? — Она положила голову на его мерно вздымающуюся грудь. — Спи. Спи, ведьмак.