приблизительно в ноябре 1923 года, когда Айседора принимала посетителей у себя на Пречистенке, туда явился Есенин, чтобы забрать свой деревянный бюст, изготовленный скульптором Коненковым. Поэт был очень шумен и настойчив. Он, по-видимому, был пьян и не обращал внимания на просьбу Айседоры прийти позже. Увидев наконец бюст, стоявший на шкафу, Есенин взобрался на стул, неловко свалил бюст и рухнул на пол. Пошатываясь, он поднялся, прижал свое изображение к груди и бросился вон из комнаты, громко хлопнув за собой дверью24. Это был конец его жизни с Айседорой.

Между Есениным и Айседорой, безусловно, существовала коренная несовместимость. Айседора, как считал Горький, являлась выражением всего того, что было не нужно Есенину. Но правда ли это? Если оставить в стороне сексуальную привлекательность, то какая любовь и какое понимание были возможны между двумя впечатлительными и уже сформировавшимися людьми, которые, кроме того, были вынуждены объясняться знаками или через переводчика?

Вениамин Левин, однако, считает, что тот факт, что они говорили на разных языках, значил гораздо меньше, чем это представлялось окружающим.

«По моим наблюдениям, они были подходящей парой… Некоторые трудности возникали из-за того, что он говорил только по-русски, а она по-английски, по-французски, по-немецки и знала на русском десяток слов. Но она была танцовщицей и поэтому понимала его без слов, по жестам. А он радовался ее танцам, ее жестам, ее необыкновенно доброму сердцу. Она не вмешивалась в его поэзию или его литературную жизнь; здесь он существовал совершенно независимо. Он привык к этому еще дома, в Рязанской губернии, где родители «плевали на его поэзию», и для них он был «дорог как плоть и кровь»… Такие же отношения были у него и с Айседорой. Единственной разницей было то, что она знала его стихи на английском и французском, и, как она утверждала, предпочитала на французском. Мы обсуждали их на немецком, и выяснилось, что мы говорили на одном языке, пока темой разговора был Есенин и его поэзия. Все, что исходило от него, было поистине драгоценным, и в этом смысле мы очень быстро сблизились»25.

Если Айседора понимала и ценила поэзию Сергея гораздо больше, чем предполагал Горький, то что чувствовал Есенин по поводу танца Айседоры? Известно, что он не любил классическую музыку. Это могло быть препятствием в его понимании творчества Айседоры. И тем не менее он видел сходство между ее искусством и своим.

«Однажды Есенин сказал Айседоре: «Ты — имажинист».

Она поняла, что он имел в виду, и, подняв на него свои голубые глаза, спросила на русском: «Почему?»

«Потому что твое искусство — это образ».

«Что такое «образ»?» — спросила она, оборачиваясь ко мне [Шнейдеру].

Я перевел: «Имидж». Есенин рассмеялся.

«Изадора, — сказал он, — Мариенгоф — не образ, а «Славянский марш» — образ… Ты имажинист. Но хороший. Понимаешь?»

Она кивнула.

«Ты революция. Понимаешь?»26

Виктор Серов утверждает, что Есенин гордился революционными танцами Айседоры и тем, с каким энтузиазмом их принимала публика в России. По его словам, Сергей был глубоко тронут известным случаем, когда Айседора танцевала для экипажа крейсера «Аврора» в Мариинском театре в Ленинграде. Внезапно погас свет. И Айседора целый час держала в высоко поднятой руке фонарь, пока моряки пели народные и революционные песни. Когда все закончилось, Есенин с горящими глазами прибежал за кулисы и, обняв танцовщицу, стал повторять: «Сидора, Сидора!» — так он ласково называл Айседору27.

Был ли Есенин ослеплен славой Айседоры? Были ли его чувства просто слепым увлечением? Его друг, Рюрик Ивнев, считал, что Есенин был не способен на «простую, человеческую любовь».

«Он не мог любить никого и ничего, кроме своих собственных стихов и своей музы… При всей удивительной теплоте его лирики его любовь была беспредметна. Те, кто знал Есенина хорошо, понимали, что он никогда не любил по-настоящему ни одну женщину»28.

Это, возможно, правда. Безусловно, напряжение, возникшее из-за поездки за рубеж, где он не мог говорить на родном языке, не мог работать, где его рассматривали лишь как экзотическое приложение к Айседоре, сказалось на их браке. Но правда и то, что какое-то время Есенин испытывал весьма сильные чувства к Айседоре. Однажды он сказал Шнейдеру: «Разве чувственность не часть сильной, настоящей любви? Разве мы витаем в облаках, а не стоим на земле?»29

Безусловно, чувственность была частью отношения Есенина к Айседоре, но она могла иметь и противоположный характер, о чем и не подозревал Шнейдер. Природа этого противоположного характера была впервые затронута Гордоном Маквэем в его скурпулезной, рассудительной биографии поэта «Есенин: его жизнь»30, а также в книге «Айседора и Есенин»31 и потом развита Симоном Карлинским в «Нью-Йорк таймс бук ревю» (от 9 мая 1976 года) и еще нескольких статьях. Существуют предположения, что Есенин увлекался мужчинами так же, как и женщинами. Он, возможно, был влюблен в Мариенгофа, Клюева и других мужчин.

Вот что пишет по этому поводу Симон Карлинский, профессор славянских языков и литературы Калифорнийского университета в Беркли:

«Идея о том, что Есенин и Мариенгоф могли быть любовниками, впервые пришла мне в голову, когда я прочитал воспоминания Никритиной в сборнике «Есенин и современность». Она описывает жизнь обоих поэтов как не слишком богемную: они вместе снимали комнату, имели общие деньги, вместе ели и пили, одинаково одевались, обычно в белые пиджаки, синие брюки и белые парусиновые туфли. Меня поразило это описание их хозяйства, как типичного для веселой мужской парочки… В сборнике «Есенин и современность» есть воспоминания и дочери Есенина, которая утверждает, что он оставил ее мать (Зинаиду Райх) из-за растущей близости с Мариенгофом. Обычно близость мужчины к своему другу не влечет за собой потерю его интереса к жене, если, конечно, тот не занимает ее место в любовных привязанностях мужа.

Еще раз перечитав «Роман без вранья», я понял, что Мариенгоф отчетливо намекает на природу своих взаимоотношений с Есениным для тех читателей, кто способен это понять, хотя в то же время заметает следы для остальных. Так, в короткой восемнадцатой главе, где Есенин просит Мариенгофа помочь ему избавиться от Райх, сцена очень напоминает любовную между двумя мужчинами. В конце двадцать первой главы Есенин страшно ревнует Мариенгофа к его новой любовнице и напивается, когда тот проводит с ней ночь. Кузиков разжигает страсти, обвиняя Мариенгофа в неверности Есенину. (По описаниям Чернявского, Клюев испытывает такую же ревность к женщинам.) В двадцать четвертой главе «поэтесса», которую они привозят, чтобы она согрела их постели, с гневом убегает, потому что оба мужчины не выказывают интереса