мне сидящий впереди мужик, – держись крепче, не свались, затопчут». На повороте я смог увидеть: поддерживая левой рукой вельветовые брюки, заведя правую руку за спину, ремень тащит сутулый, страшно довольный, почти беззубый, с пушком вместо усов, великан.

3.120

Долго или коротко, так или иначе, я добрался до полицейского отделения. Я слышал выстрелы и крики боя, но всего этого было так мало, что даже обидно. Сам я участвовал только в паре-тройке стычек. Кавалькада ржавых танков с сидящими на них фигурами в камуфляже с черными пиками, пытавшаяся въехать в толпу людей и перевернутая этой, нашей, когортой… Несколько пуль, летевших в меня и застрявших в складках плотного тулупчика… Неуловимо знакомый гопник размером с мусорное ведерко, с белесыми глазами и выбритыми висками, выдыхавший перегаром «за что, дяденька, спокойно, спокойно, я по-быстрому», пытавшийся исподтишка нырнуть в меня ножичком, оставивший мне пару порезов и от моего удара упавший лицом в жидкую грязь, захлебнувшийся в ней…. Все эти силы, только что казавшиеся страшными, несокрушимыми, нерушимыми, от южных морей до полярного края, растворялись в снежных хлопьях, рассыпались в козий помет. Росгвардейцы, омоновцы, солдаты сбрасывали форму, их шкурки линяли, они на глазах превращались в людей, вливались в радостную толпу, они давно мечтали об этом.

Да, долго ли, коротко ли, я добрался до полицейского отделения.

Его крыша уже была сорвана. Вокруг летали тысячи бумаг и папок со словом «Дело» на обложках, падая под ноги, они превращались в буквенную бессмыслицу, в жижу букв. Над четырехэтажным зданием, обшитым сайдингом, нависал, встав на цыпочки, великан. На его висках я заметил седину. Одной рукой он опирался на край крыши, другой старательно, от усердия чуть высунув язык, ковырялся внутри дома. Периодически он доставал оттуда то стол с компьютерами и принтерами, то горстку росгвардейцев, то стеллажи с папками, рассматривал их долю секунды и резким движением бросал на асфальт.

– Я вас не боюсь, великан, – проорал я великану, перекрикивая «Пепел», песню, которая в эту минуту подчиняла себе город.

– Что? Я ничего не слышу! – проревел великан и нагнулся ко мне.

– Я Мартын, и я вас не боюсь, великан.

– И что мы будем с этим делать, Мартын? Мне снится пепел!

– Я ищу Мию.

– Ее здесь нет, Мартын, но она сказала, что ты знаешь, где она. Я отнесу тебя к ней. Скажи куда!

– Конечно, но сперва я должен освободить своих друзей.

Великан присел и опустил ладонь на землю. Я взобрался на нее. Он просунул меня через крышу в отделение.

– Эти нужны? – спросил он.

Но показывая пальцем на тех, кого имел в виду, – он ненароком раздавил их.

– Ой, прости. Я надеюсь, эти были не нужны.

Он убрал палец, и я увидел офицеров Павла Павлова и Алексея Алексеева.

Павлов умер сразу, превратившись в блинчик с лампасами, а Алексеев дергал ногами в черных сапогах и хрипел – я прислушался – нет, показалось, не российский гимн, а просто невнятный хрип.

– Эти не нужны, но больше так не делай.

Великан виновато потупил глаза. Они у него были светло-зеленые, с перламутровым блеском, как у весенней родиолы – травы, которая стимулирует центральную нервную систему.

Я прошел по коридорам с истерично мигающими лампочками. Первая камера – пусто. Вывороченные решетки, какие-то тени. Вторая камера – пусто. Третья.

Ко мне бросилась Клотильда. Она била меня кулаками, потом обняла: «Козлина! Козлина, ты смог!»

«Где Бобэоби? Жив?» – спросил я.

«Я здесь», – Бобэоби стукнул меня кулаком по плечу, самое сильное проявление нежности, которое у нас было за все время. «А Баобаб, Баобаб жив?» – «Жив, и хочет тебя убить!»

Сзади меня за шею обхватили чьи-то руки. «Ну и мудак же ты. Ну, считай, исправился», – хватка ослабла, я обернулся: это был Баобаб, похудевший в четырнадцать раз, с бинтом у правого плеча, но живой. «Не знаю как, но у тебя получилось». Мы обнялись.

– Ан, Ан, где ты, смотри, кто явился, мы свободны! Все свободны! Все! У нас получилось.

Мы носились по пустому отделению, то и дело натыкаясь на руки великана. Он всякий раз извинялся, мы падали, вставали, кричали, танцевали: из изумрудной радиолы на весь город Скотт МакКензи пел «San Francisco»:

All those who come to San Francisco,

Be sure to wear some flowers in your hair.

3.121

Первой его увидела Клотильда.

Это был знакомый мне кабинет, тот, где Алексеев и Павлов торговались с Меркуцио. Ан лежал на спине около батареи. Белая рубашка вся в красных заплатах. Я сделал к нему два шага. Лица было не узнать. Я отпрянул назад.

Музыка скакнула: и весь мир наполнили фортепианные переливы. Это «Аве. Прелюдия». Наверняка ты бы оценил такой квантовый поворот, Ан.

3.122

Бобэоби закрыл глаза Ана, Баобаб приподнял его тело, Клотильда укутала его в невесть откуда взявшиеся белые простыни.

Ударом кулака великан сломал стену отделения. Мы вышли через нее на танцующую, меняющую собственные очертания улицу.

– Иди, Мартын. Мы сами похороним его – там, где много травы и немного сорняков, недалеко от входа в нашу арку.

– Привет Мие. Спасибо, что поставили «Flying Home».

– Конечно, мы же договаривались.

– Да, ваш Егорыч оценил. Он меня как раз в этот момент допрашивал. Как услышал, сразу постарел и сдриснул.

– А я думал, они все еще на «новостях» превратятся в труху.

– Они конечно, как и мы, чуть дуба не дали. Но еще на что-то надеялись. Иерихон добил.

– Мне нужно отнести последние письма.

– Мартын, у тебя все-таки получилось. Ты не думай, мы не держим зла. Значит, так было нужно.

– А где этот Егорыч?

– Вот этим мы и займемся, есть к нему разговорчик, – прохрипел Баобаб.

– До встречи.

– Это вряд ли. Флаинг хом, как говорится.

Медленно, поддерживая с двух сторон Баобаба, который нес закутанное в простыни тело Ана, они пошли к ковыряющемуся в носу циклопу. Он сидел на сплюснутом ларьке «Обмен валюты», вокруг валялись купюры.

– Пока, Нос. Это наш транспорт. Бывай!

Я смотрел, как они уходят.

А потом повернулся, подмигнул своему седому великану и снова встал на его ладонь. Он поднял меня, и, сидя у него на плече, я с самым идиотским видом на свете, перекрикивая ревущего из всех радиоточек города Боуи, закричал: «Погнали, шеф!»

3.123

Дороги стали реками танца. Это шли волны людей, смеющихся и смывающих все на своем пути, они хором пели и плясали, черт возьми. «Я сам себе и небо, и луна», – пела каждая клетка города, и