свои ладони и не узнавал их. Все мое тело менялось. Такое переживаешь несколько раз в детстве, когда все вдруг начинает болеть, а наутро тебя едва смогут узнать одноклассники, и Таня Большая Жопа и Димон Мочилла будут смотреть с уважением. Когда растешь.

Я чувствовал, как распрямляется грудь, как тает мой горб, переходя в руки, а руки вытягиваются и шея, моя шея, удлиняется, становится шеей, а не тем, что было со мной почти всю жизнь. И главное – нос. Я дотронулся до него: он уже не был длинной скукоженной веткой, он исчезал. Огромные уши уменьшались, и левое ухо обняло аппаратик. Почти без колебаний я привычным движением вынул его из уха. А затем, впервые за десятилетия вытащил магнитный электрод, маленькую иглу.

На меня обрушился шум сотен, тысяч станций. Вот, что такое черная дыра – едва расслышал я свой собственный голос.

3.111

На меня обрушился шум сотен, тысяч станций. Станции в голове сразу стали работать одновременно. На меня набросились все звуки, все голоса, от которых меня оберегал маленький аппаратик с иглой. Но я уже не боялся, мне уже было не страшно. Наверное, я кричал, да, я кричал – так много было этих станций, этих голосов. Но теперь я был готов. Я не боялся.

Я просто слышал их всех. И наблюдал, как они переходят один в другой. Голос Ана и голос следователя Алексеева. И голос Тамары, и шум «Пропилей». И голос Меркуцио, и голос Бобэоби. И голос Мии. И снова голос Мии.

И еще кого-то. Множество и множество людей, чьи голоса я не знал, но слышал их речь и их горечь.

Я лег на глубину этой белой тарелки.

3.112

Надо мной толща океанской воды. Я дал океану самому решить, что будет. И что делать со всеми голосами и со связями, которые я не могу себе представить – тем более составить их опись. И я стал смеяться: океану очень смешно было все это время, всю эту жизнь смотреть, как я бегаю, как веду учет утрат и планирую следующий шаг, как боюсь чего-нибудь, как не там ищу способ спастись от страха.

Стараясь не заткнуть, не спрятать, а, напротив, лучше расслышать все голоса, я увидел себя будто со стороны. Вот я ставлю – не прищеми палец – раскладушку, а куда лучше положить будильник? некуда, да черт с ним, а вот здесь бутылка, бутылка с цветами, на подоконник положим книжку. Я устраиваюсь удобнее в новом открывающемся мне мире.

Я переехал из бассейна в океан, поселился в нем. А вот и раскладушку смывает подводным течением, без нее совсем хорошо. И бутылку с цветами смывает следом, и все прочие пожитки. Еще немного, и я сам делаюсь волной, течением, еще немного, и я почти океан, а страх возможностей исчезает – это и есть главная и единственная возможность.

«Забористая травка с остро-красными краями?» – сказал во мне голос Баобаба. И я снова засмеялся, как смеялся, сидя на коленях у папы.

И тогда я сделал то, что надо было сделать, – поплыл и подключился к звуку этих волн. К океанским, самым низким на земле частотам. И увидел, что там уже все-все собрались. Все уже было там, а теперь стало и у меня: вся моя история, родовая и всякая другая, истории тех, кому я носил письма и кому читал тексты. И теперь они сделались и моими историями, и я учился, мгновенно учился, слушать и доверять океану. Разговаривать с ним. Танцевать. Я знал, что не смогу сосчитать его рыб, перечислить направления его ветров, я могу только наблюдать и стать им самим. И тогда на меня упала тишина.

Большая тишина. Огромное внимание. То, что есть у каждого и что никто никогда не может отнять.

Но еще – ненависть. У меня осталась ненависть. Это было последним, от чего я должен избавиться.

«Вот оно, похмелье номер три, лишенное алкоголя», – сказал голос Мии внутри меня.

3.113

Теперь я знал, что надо делать.

Я обновил настройки аппаратика в соответствии с кодом, написанным изумрудными людьми. Достал из груды поломанной техники несколько длинных кабелей и полуржавый британский передатчик, который летом дал мне Ревич. «….работала на радиоперехватах… она настроилась на волну… все можно, все бывает, правильно механизм собрать… все со всем связать… старый транзистор с секретом… дед умел, и ты сладишь… а где игла, игла…»

Я подключил свою магнитную иглу к длинному проводу. Вернул ее в ухо вместе с аппаратиком. Аппаратик я подключил к старому британскому передатчику, связал его с едва живой радиолой, чуть выправил ее код, поменял платы, соединил все между собой и наконец тем же проводом подключил всю конструкцию к радиоточке. Затем крутанул движки на радиоле. И вплотную прижал к себе микрофон от радиолы.

Я сам стал слуховым аппаратом. Я сам стал главным транзистором. Я стал связным.

И разрешил себе кричать. Я стал только звуком, стал воронкой, в которой сходились все голоса и шумы, живущие во мне и ловимые мною. Во мне только и остались что эти звуки. Я сократился или, напротив, вырос до них. И чтобы выжить, я стал вытаскивать их из себя. И я знал, что у меня получится.

Я знал, что эта игла делает то, что мы искали все эти месяцы с Аном и Клотильдой. А до того искали они с Володей. А до них – бог знает кто еще. У меня получилось. Я знал, что через секунду этот голос будет во всех домах страны, во всех радиоточках, во всех радиоприемниках, во всех телефонах. В каждом ухе.

Я поймал эфирную волну.

И вошел в нее.

3.114

Сперва глухой шелест, будто заработали разом сотни тысяч вентиляторных коробок. Тысячи шагов по асфальту, миллиарды зевоты, триллионы пустых вздохов. Затем звук, звенящий как ссыпаемые деньги. Скрежет. И, наконец, последний – самый страшный звук, который был во мне столько лет, – стон умирающего кита, невыносимый и оглушающий тех, кто сталкивается с ним первый раз, и уже естественный для меня, все эти годы придумывающего, как с ним рядом жить.

3.115

Я выпустил его – на все станции, в каждую радиоточку каждого дома, повсюду, где есть человек. Теперь слышат все. Я сжал руками микрофон и стал говорить в него то, что собирали Бобэоби и Володя, месяцы и годы разговаривая шепотом с людьми по всей стране.