– Ничего.

– Да нет, хотела. Ты просто не желаешь это понять.

– Почему ты ее невзлюбил? – Взгляд его стал несчастным. Безгранично добрый, Игнац страдал от наших с Эмили конфликтов и взаимной неприязни.

– Она тебе в матери годится, вот почему.

– И вовсе не годится.

– Ну в старшие сестры или моложавые тетушки. Не говоря уж о том, что она твой преподаватель.

– Ничего подобного! Она работает на другом факультете.

– Все равно. Это недопустимо.

– С нею я счастлив.

– Она тобой помыкает.

– Как и ты.

– Я имею право. Я тебе вместо родителя.

Игнац улыбнулся и покачал головой:

– Ты не видишь в ней хорошего.

– А что в ней хорошего, если она совращает своих студентов?

– Я не ее студент, сколько раз повторять-то?

Я отмахнулся. Все это пустая трата слов. Я знал, что хочу сказать, но не умел себя выразить. И еще не хотел, чтобы он рассердился.

– Ты замечал, как она смотрит на нас с Бастианом? – спросил я. – Как говорит с нами?

– Да нет вроде. А что она сказала?

– Нет, ничего такого… – начал я.

– Если она ничего не сказала, ты, значит, просто выдумываешь?

– Она не уважает нас. Нашу жизнь втроем.

– Неправда! Она знает, как много вы для меня сделали. И ценит это.

– Она считает предосудительным, что мы тебя приютили.

– Вовсе нет.

– Да она чуть ли не впрямую мне об этом сказала! Что она о тебе знает? В смысле, о твоем прошлом.

Игнац пожал плечами:

– Все.

– Все абсолютно? – Я подался вперед, сердце мое пропустило такт.

– Нет, конечно. Про то… нет…

Мы никогда не говорили о том, что произошло перед нашим отъездом из Амстердама. Наверное, каждый из нас вспоминал те давние события, но только про себя.

– Обо мне она знает все, – сказал Игнац. – Кем я был, чем занимался. Я этого не стыжусь.

– И правильно делаешь. Только выбирай, кому рассказывать о том времени. Если о тебе известно слишком много, ты даешь оружие против себя.

– Я не люблю секреты.

– Дело не в секретах, а в осмотрительности. Кое-что держи при себе.

– Зачем? Если я с кем-то сближаюсь, меня можно расспрашивать обо всем, а мое прошлое – часть моей жизни. Если кому-то оно не нравится, бог с ним, мне все равно. Но я не буду лгать о себе и своих поступках.

Он, конечно, не хотел меня ранить. О моем прошлом он знал очень мало – о юности во лжи и уж тем более о горе, причиненном стольким людям. Но пусть оно так и останется.

– Если ты и впрямь хочешь отправиться в Дублин, попытать счастья в Тринити-колледже, я, пожалуй, мог бы тебя сопровождать. – Идея слегка ужасала, но я ее высказал. – Можно поехать втроем.

– Ты, я и Эмили?

– Нет, ты, я и Бастиан.

– Что ж, не исключено. – Игнац отвел взгляд. – Пока не знаю. Сейчас это просто идея. Возможно, ничего не выйдет и я останусь в Штатах. Я еще не решил, время терпит.

– Ладно. – Я не хотел его торопить. – Только решай сам. Без всякого давления со стороны.

– А ты постарайся поладить с Эмили, хорошо?

– Попытаюсь, – сказал я неуверенно. – Но пусть перестанет называть меня «мистер Эвери». Меня это бесит.

Любимым моим пациентом была Элеонор Девитт – дама за восемьдесят, которая всю свою жизнь перепархивала с острова Манхэттен в гостиные вашингтонских салонов, а лето проводила в Монте-Карло или на побережье Амальфи. С рождения она страдала гемофилией, и однажды чья-то халатность при переливании крови обернулась для нее ВИЧ-инфекцией. Несчастье она восприняла мужественно, не плакалась и говорила, что не одно, так другое – инсульт или опухоль мозга – ее все равно бы прикончило. Может, оно и так, но я не уверен, что многие держались бы с подобным стоицизмом. Отец ее дважды безуспешно баллотировался в мэры Нью-Йорка, а между избирательными кампаниями сколотил капитал на строительстве. В двадцатых годах она стала выходить в свет, затесавшись в резвую остроумную толпу писателей, художников, танцовщиков и актеров.

– Многие из них были, как ты, дорогуша, голубые, – лежа на больничной койке, рассказывала она, в то время как мы повторяли сцену из «Клеопатры», в которой Ричард Бартон потчует виноградом Элизабет Тейлор. Сквозь ее почти прозрачную кожу было видно, как по жилам курсирует зараженная кровь. Вся она была в нарывах и язвах, на голове скрытых огромным блондинистым париком. – Уж я-то знаю, трижды выходила замуж за них.

Я рассмеялся, представив, как эта колоритная старушенция, словно сошедшая с экрана, в подвенечном платье три раза шествовала к алтарю, где ее ожидал перепуганный гомосексуалист. Бесподобно.

– Первый раз я выскочила замуж совсем девчонкой. – Элеонор откинулась на подушку. – В семнадцать лет. Ох и хороша я была, Сирил! Видел бы ты мои фото, опупел бы, ей-богу. Меня называли первой красавицей Нью-Йорка. Папочка мой занимался бетоном и хотел породниться с семейством О'Мэлли – с теми, что по стали, не по текстилю. И он, можно сказать, продал меня, точно вещь, своему приятелю, у которого был никчемный придурок-сын. Ланс О'Мэлли его звали. Тоже семнадцати лет. Ирландских, кстати, кровей. Вместо мозгов солома, он читал-то, бедолага, с трудом. Но, спору нет, писаный красавец. Девицы по нему сходили с ума – пока он рот не откроет. Говорил он на одну тему – есть ли в космосе инопланетяне. Им там нечего делать, их и здесь уж полно, отвечала я, но он, тупой, намека не понимал. В брачную ночь я, не скрою, очень ждала предстоящего события, но бедняга расплакался, едва я сняла панталоны. Я не поняла, в чем допустила ошибку, и тоже расплакалась. Вот так всю ночь мы оба рыдали в подушки. Однако под утро, когда суженый мой крепко уснул, я тихонько стянула с него подштанники и оседлала его, но он пробудился и с перепугу заехал кулаком мне в лицо, я аж грохнулась на пол. Ланс, по натуре не злой, ужасно расстроился, а за завтраком родня старалась не смотреть на мой фингал под глазом. Решили, видимо, что мы устроили дикие игрища. Какое там! В общем, так мы проваландались год, и он ко мне ни разу не притронулся. Наконец я призналась отцу, что уже лезу на стену, ибо у нас никак не дойдет до дела, тогда наш брак аннулировали, и с тех пор Ланса О'Мэлли я больше не видела. Говорили, он стал матросом. Может, враки, так что об этом помалкивай.

– Он не отбил у вас охоту к супружеской жизни? – спросил я.

– Нет, что ты! Тогда это было в порядке вещей. Если один муж не годится, берешь себе другого. И неважно, чей он. Перебираешь, пока не найдешь подходящего. Кажется, есть такая карточная игра, названия, вот досада, не вспомню, эта сволочная хворь память отшибает начисто. Ну вот, второе мое замужество было гораздо удачнее. Генри в равной мере любил мальчиков и девочек, о чем известил еще до венчания, и мы заключили соглашение, что оба вправе слегка пошалить на стороне. Иногда мы даже делили молодого человека. Ох, не делай такое лицо, Сирил! Люди тридцатых годов были весьма раскрепощенные, не чета нынешним. Мы с Генри могли бы жить долго и счастливо, но беда в том, что он съехал с катушек и в свой тридцатый день рождения бросился с башни Крайслера, ибо счел, будто все лучшее уже позади. У него редели волосы, и он не хотел других унижений, какие сулит зрелый возраст. Тоже мне драма! Жить вполне можно и лысым. Хотя теперь гляжусь я в зеркало и думаю, что, возможно, он поступил разумно.