Лидди рассеянно взглянула на мужа:

– Какой сюрприз, милый?

– Пойдем со мной. – Он взял ее за руку, а другой рукой погладил ее лоб. – Твоя печаль сразу пройдет. Да! Я обещаю тебе. – Он рассмеялся. – Пойдем!

Он вытащил ее в коридор, где вдоль стен стояли шкафы, буфеты и бронзовые вазы. Там было зеркало в стиле рококо из французского королевского дворца; об этом вчера сообщила Лаура, назвав его стоимость. Сердце Лидди билось учащенно – какой сюрприз? – неужели?..

Галвестон стоял в просторном холле и потирал руки. Рядом с ним на деревянном штативе стояла картина.

– Доброе утро, дорогая Лидди, – сказал он. – Ваш супруг опять сделал ради вас жест беспримерной щедрости, я пытался отговорить его – но он не слушал! – Он развел руками, отрицая свое участие, и его глаза сверкнули.

– Я хотел, чтобы она вернулась к тебе, – сказал Нед ей на ухо со странной робостью. – Я… смотри, вот она.

Лидди ничего не понимала. Нед обошел с ней вокруг штатива, и она увидела картину. Увидела ее впервые за шестнадцать лет, впервые с того ужасного дня.

На ней бегали по саду дети, на ней были крылья Элайзы. Открытое окно над ее кабинетом, ползущий к нему плющ. Сверкающие звезды на потолке Птичьего Гнезда. Раньше она никогда не замечала эту деталь.

Лидди смотрела на себя, призрачную фигурку с прямой спиной, спокойную, ровно в центре картины и того мира. Раньше она и этого никогда не замечала.

– Нед, – медленно проговорила она. – Что ты сделал?

– Я выкупил ее у Галвестона, – негромко сказал он, словно они были одни. – За разумную цену, уверяю тебя. Я хотел, чтобы он перестал делать репродукции и продавать их всюду. Я хотел, чтобы она снова вернулась домой.

– Нет, – сказала Лидди. Она оторвала глаза от картины. – Я не хочу, Нед. Я не хочу ее видеть.

Он слабо улыбнулся, словно словам капризного ребенка.

– Но она теперь опять наша, любовь моя. Я уезжаю после ланча. Я отвезу ее в наш дом. По-моему, мы можем повесить ее в холле…

– Нет! – Лидди повысила голос. Она посмотрела на Галвестона. – Нед, сколько ты заплатил ему за нее?

Нед тоже перевел взгляд на Галвестона. Тот стоял с непроницаемым лицом.

– Я оставляю вас, дорогая Лидди, чтобы вы обсудили этот вопрос с вашим супругом. Прошу прощения. – Аккуратно сложив листок бумаги, он сунул его в карман жилета, словно фокусник, и исчез.

Они остались вдвоем. В доме шли утренние хлопоты, служанка выбивала где-то ковер, наверху разговаривала Лаура Галвестон, на улице кричали торговцы. Лидди повернулась к Неду и тихо прошипела:

– Сколько ты заплатил, черт побери?

Он удивленно вытаращил глаза; она никогда еще не разговаривала с ним таким тоном.

– Ну – пять тысяч гиней, любовь моя. Много, я понимаю, но с «Сиреневыми часами», и Томми Аткинсом, и моей теперешней…

– Пять тысяч гиней! – Рука Лидди взлетела к тугому кружевному воротничку на шее. – Он позволил тебе – как он мог?

– Это разумная цена, дорогая, я хотел, чтобы ты…

– Ты заплатил пять тысяч гиней, чтобы выкупить то, что ты сам написал, написал с любовью… – Ее рот был полон желчи. Она сглотнула. – Нед, дорогой, у нас нет таких денег.

Он сердито огляделся по сторонам.

– Давай не будем обсуждать наши финансы в чужом доме, черт побери, – сказал он и потащил ее в зал для завтраков, оглянувшись на картину, оставшуюся в холле. – Лидди, я думал, что ты будешь рада не меньше меня…

Она плотно закрыла дверь. Ее грудь вздымалась от гнева.

– Я не понимаю, как ты мог сделать такое. Неужели ты не понимаешь? Как – как я смогу видеть перед собой эту картину каждый день? Как ты можешь просить меня об этом?

– Но ведь мы были счастливы! Мы – мы и сейчас счастливы более-менее, разве нет?

Она взяла его за руку:

– Ты никогда не говоришь о ней. Ты никогда не позволяешь мне упоминать ее – ее имя. Элайза.

Он повернул голову, закрыл глаза и поморщился.

– Я…

– Ее звали Элайза, и ей было восемь лет.

– Не надо – говорю тебе.

– Элайза! – Лидди услышала свой крик. – Вот как ее звали! Для меня немыслимо, что ты не хочешь называть ее! Она была нашей дочкой, и ты…

Он перебил ее:

– Для меня было немыслимо, что ты не позволила Кэрриту сделать операцию, – спокойно возразил он и посмотрел ей в глаза. В них она увидела холод. – Может, это спасло бы ее.

Она вытаращила на него глаза:

– Значит, ты винишь в случившемся меня?

– Нет, не виню.

Но Лидди не поверила ему. У нее заболело горло, как всегда, когда она думала о дочке.

– Так вот почему ты считаешь, что я не должна сердиться на Мэри.

Он опустил руки и грустно сказал:

– Лидди, любимая, я больше так не считаю. Я сделал это, чтобы что-то исправить. Я хотел, чтобы ты была счастливой.

– Счастливой! – Она огляделась вокруг. – Счастливой… о Нед. Разве ты не понимаешь? Когда я шла за ее гробом, я видела, как я проживу остаток жизни, мой дорогой. Я видела ее перед собой. Я поняла, что никогда не смогу быть счастливой. Эту рану невозможно перевязать и вылечить, дорогой. Мы потеряли ее. Она… – Лидди покачала головой и прошептала: – Как ты мог подумать, что я захочу, чтобы ты потратил на это наши деньги? Мы будем разорены.

– Это мои деньги, – усталым голосом сказал он. Она посмотрела на него и скрипнула зубами. – Лидди, я хотел напомнить нам с тобой, что у нас была та жизнь, что мы были счастливы тогда! Я думаю, что мы забыли об этом за прошедшие годы после всего, что случилось. Но мы были безмерно счастливы, и мы родили… детей… – Он помолчал. – Я так люблю тебя, моя дорогая. Я…

Тогда она, конечно, понимала, что причины были одинаковые – у него, сделавшего это, и у нее, чтобы возненавидеть его поступок, но разрыв был слишком велик.

– Ты можешь сказать Галвестону, чтобы он продал картину в музей?

– Дело сделано, – категорическим тоном заявил Нед. – Я не хочу возвращаться к этому. Сегодня я увезу картину домой. Ты поедешь со мной?

Ее душила злость. Внезапно она обнаружила, что не может его видеть. И слышать тоже.

– Нет, – отрезала Лидди, вскинув голову. – Не поеду. Я приеду завтра.

– Ты встретишься с Мэри? – поинтересовался он будничным тоном, как будто они говорили о погоде.

– Я пока не знаю. Я… я не знаю. – Она прижала пальцы к губам. Ей было тошно и хотелось убежать от него. – Но сегодня я не поеду.

* * *

Мэри размотала с красных, замерзших пальцев тонкий шарф; перчаток у нее не было, а муфту она забыла в Блумсбери. Дрожа от холода, она потянула на себя дверную ручку.