Наконец, прозрев на примере артиста Н., Р. хотел было справиться о лекаре у кого-то из фирмачей, но нарушить протокол поэтапных обращений ему не дал замдир Рома Белобородов. Проявляя гуманное внимание к скрюченному, Рома организовал для Р. визит к доктору Сенда.

Лучший врачеватель города Киото (других мы не знаем и узнать не надеемся) практиковал недалеко от «Prin-cess Garden Hotel», но пешее путешествие кряхтящего Р. с переводчиком Мурада-сан, аспирантом института иностранных языков в Токио, заняло довольно много времени, так что по пути они кое-что успели. Мурада-сан коснулся жизни и творчества Пушкина, Достоевского и Чехова, а Р. упомянул «Записки у изголовья» Сэй Сёнагон, «Исэ моногатари», «Записки от скуки» Кэнко-Хоси и, конечно же, странника Басе. Выбор его был не случаен и являлся продолжением благотворного знакомства с поэтом и переводчиком Верой Николаевной Марковой…

Как показалось Р., доктор Сенда вел частную практику. У него был домик общей площадью, ну, двадцать пять или тридцать квадратных метров, разделенный легкими перегородками на четыре неравные части. Крошечная прихожая, в которой снимают уличную обувь и надевают серые тапочки; напротив входной двери — дверца в комнату ожидания с двумя скамейками у стен и невысокой полустеночкой налево; за полустеночкой-прилавком медсестра, фельдшер и регистратор в одном милом лице, жена доктора Сенда. Лишь ответив на вопросы этого ангела в очках и миновав ее стерильный закуток, больной еще раз сворачивал налево и попадал в мягкие руки самого врачевателя.

Когда мы с Мурада-сан вошли, в «ожидалке» уже скопилось человек пять или шесть, все пожилые и степенные, и все — мужчины. Сели и мы. Соблюдая почтительную тишину, прихожане изредка обменивались авторитетными суждениями; даже не понимая языка, Р. чувствовал, что здесь звучат выношенные и глубокие мысли. Пахло больничкой.

Отвечая на вопросы регистратора, Мурада-сан сказал, что Р. приехал из России, и тут один из ожидающих улыбнулся и сообщил собравшимся, что он несколько лет провел в сибирском плену, работал на стройке и кормили его очень хорошо. Никогда прежде плена он не ел такого количества риса. В ответ на этот рассказ все повернулись к Р. и, улыбаясь, покивали головами, будто благодаря лично его за гуманное отношение к соплеменнику. Тут выяснилось, что не все пациенты пришли лечиться, некоторые хотели просто побеседовать с доктором, потому что мудрое внимание и добрая беседа тоже врачуют душу, тоскующую по сердечному общению. У людей после шестидесяти пяти лет от роду невольно сужается круг знакомств, а всех, кто перешагнул этот рубеж, доктор принимал бесплатно…

Услышав это, стал в свою очередь кивать и улыбаться артист Р., словно благодаря собравшихся и еще невидимого Сенда за гуманное отношение к пожилым людям. Он вспомнил своих родителей и то, как терпеливо ждали они его редких приходов, и снова убедился, насколько жестока и несовершенна его душа. Когда же Р. поставили на весы, результат привел его в еще большее замешательство: вес превышал нормы, предусмотренные ростом, а это значило, что так же, как душа, портится его бренное тело.

Один из последних вопросов относился к дате рождения Р., и, услышав ответ, ангел с одобрением улыбнулся и понимающе покивал головой.

Доктор Сенда тоже был старше шестидесяти пяти, его седина была белоснежней халата, а белее халата — лишь свежий снег на вершине Фудзиямы. Велев раздеться до пояса, он прослушал ущербного Р., прикладываясь маленьким смуглым ухом, легко простукал спину и грудь, а затем, уложив на узкую кушетку, почти неощутимо коснулся кончиками средних пальцев его шеи, ребер и живота. В горизонтальном положении Р. окончательно смирился с бедственной участью. Он ждал приговора, и приговор прозвучал…

6 октября 1983 года доктор Сенда обратил свое милостивое внимание на неуважаемые почки и малопочтенные позвонки артиста Р. и с улыбкой святого сказал, что мы, люди, не имеем права унывать. Госпожа Сенда сделала уколы в плечо и вену так легко и мгновенно, что Р. отметил это умом, а не телом, таковы были ее иглы и руки. Между тем доктор Сенда продолжал говорить и, при помощи Мурада-сан, сообщил артисту Р. мысль, очень близкую Чехову, но тем не менее очень древнюю и японскую, что если прекрасный телом и душой человек невежествен, он невольно смешивается с толпою низких и некрасивых людей и без труда подавляется ими.

— И это прискорбно, Рецептер-сан, — заключил он, положив смуглую руку на плечо робеющего гостя.

«Зачем он это сказал?» — подумал Р. и стал благодарить доктора Сенда за чуткое внимание и мудрые слова.

— Что-то еще заботит вас, — сказал доктор, — мне кажется, вас тревожат ваши ответные стихи.

— Ответные стихи? — переспросил потрясенный его прозорливостью Р., и доктор Сенда сказал, что опасно сочинять ответные стихи с одной-единственной мыслью успеть побыстрее.

— Куда нам спешить? — с улыбкой спросил доктор, и если Р. жив до сей поры, то это следствие слов и касаний седого врачевателя из Нагойи…

Мы возвращались в отель с полными карманами таинственных таблеток, которые дали Р. на десять дней вперед, и ни один провизор, ни один врач в Москве и Ленинграде, глядя на эти упаковки и листая справочники, не мог угадать, что это были за лекарства…

— Наши лекарства очень хорошие, — сказал, прощаясь, Мурада-сан, — но лучше всего от боли помогает мудрая беседа…

Рижская беседа делилась на две части: в меньшую укладывались темы, волновавшие артиста Р., большую составляло то, что заботило Мастера. Р. был несколько подавлен необычной прямотой и редкой откровенностью Гоги: то ли ему не хватало близких людей, то ли Р. выпадала роль случайного попутчика в «Стреле».

— Я хотел начать «Наедине со всеми», а Кирилл не советует. С Гельманом в Ленинграде будут трудности. Но нам ее утвердило министерство…

— Какие же трудности, если министерство утвердило?

— Ужасное время, — брезгливо сказал Товстоногов. — Я смотрел спектакль московского «Ленкома», конъюнктура и примитив. Говорю об этом вслух, а их директор спрашивает: «А вам не кажется, что именно такого искусства от нас требуют и к тому все идет?..» Я сказал Кириллу: «Нельзя же театру жить все время на „Перечитывая заново“! Театр не может существовать отдельно от общества, но он не может существовать, не решая острых общественных проблем! Остается маленький ручеек, нельзя же его перекрывать!..»

— Георгий Александрович! — сказал Р. — Решение зависит от вас. Нравится Гельман — ставьте! Сколько себе позволите, столько и отстоите!..

— Скажу вам по секрету, — понизив голос, сказал Товстоногов, — я должен был поставить спектакль в Швеции, но я отказался и сделал «Оптимистическую». Министерство рекомендовало мне поехать в Норвегию, посмотреть труппу и, может быть, поставить спектакль там. Речь шла еще о Югославии. А Романов сказал: «Пусть он едет в Югославию, а в Норвегию — не надо!»

Обида на Романова была велика, и о «секрете» знало полтеатра.

— Но почему он себе позволяет, а вы — нет? — спросил Р.

— В ЦК есть только два человека, которые могут поставить его на место, — вдумчиво сказал он. — Суслов и Брежнев…