— Что ты в нем такого нашел, что все время с ним говоришь? Да к тому же все время об одном и том же!

— Да, ты прав, об одном и том же, — сказал Рефик и продолжил спокойным, наставительным тоном: — Однако то, о чем мы говорим, достойно всестороннего обсуждения.

Омер дважды махнул рукой:

— Слова… Пустые слова!

— Мы втроем разве мало раньше спорили? Ты, я и Мухиттин. Разве мало?

— Правильно, спорили. Но это все были детские игрушки… Ладно, не хмурься. Если хочешь, поспорим. Но о чем? Споря, ничего не решить. По мне так единственный предмет, достойный обсуждения, — сегодняшний прием. Почему там все было так пошло? Но тебе там понравилось, поэтому ничего дельного ты не скажешь…

— А мы как раз об этом говорили. Почему вечер получился таким…

Они остановились под деревом, очертания которого смутно проглядывались в темноте, и посмотрели друг на друга.

— Ну и почему? Почему все было так гнусно, так пошло? — Говоря это, Омер вспоминал, как Керим-бей, полуприкрыв свои большие близко посаженные глаза, спрашивал, когда будет свадьба и успеют ли в срок закончить строительство. — Если уж и говорить о чем-нибудь, так только об этом! Почему эти люди такие пошлые? Почему у них рабские души? Почему все так? Или тебе они такими не кажутся?

— Кто именно?

— Все.

— Нет, все не кажутся. Одно дело подрядчики-нувориши, другое — партийный инспектор. Он, по крайней мере, всей душой за реформы.

— И эти реформы, конечно же, озарят Турцию светом разума? — насмешливо спросил Омер. — Ты в это веришь? Молчишь… Веришь, веришь! Я знаю, ты пишешь в Анкару собираешься предложить им свой «план развития деревни». Ха-ха. Теперь понял, к каким людям попадет твой проект?

— Во-первых, я переписываюсь не с «ними», как ты изволил выразиться, а только с Сулейманом Айчеликом. А во-вторых, я раньше не знал, что ты так пренебрежительно относишься к реформам!

— Ладно-ладно, — поспешно сказал Омер. — Не отвлекайся от темы. Я знаю, ты тоже понял, что с ними у тебя ничего не получится. С ними вообще ничего не получится!

— Вот здесь мы с тобой расходимся, — сказал Рефик так горячо, словно до этого момента они абсолютно во всем были согласны. — Я верю, что смогу что-нибудь сделать, а ты ни во что не веришь!

— Нет, я верю в то, что сам, один смогу добиться, чего хочу!

Наступила долгая пауза.

— Нет, я не могу этого понять, — сказал наконец Рефик. — Почему ты не желаешь видеть, как много уже сделано? Сейчас все обладают гораздо большей свободой, чем раньше. Тьма уже не так беспросветна. Тебе следовало бы это уяснить. Многое было сделано вчера и делается сейчас, многое будет сделано завтра! — И он нервно зашевелил губами, словно еще собирался что-то сказать, да никак не мог вспомнить, что именно.

— Большая свобода! — сказал Омер сдавленным голосом — насмешливо уже не получалось. — Свобода, говоришь? Самые свободные, конечно, эти! — Он указал куда-то в темноту. Судя по тому, что шли они уже более получаса, в том направлении должны были находиться бараки рабочих. — Самые свободные… Приходят и умоляют, чтобы мы взяли их на работу. Два года назад те из них, кто не мог уплатить шесть лир дорожного налога, отрабатывали его на принудительных работах… Или, может быть, свободны те, кого ты сегодня видел на этом замечательном приеме? А, что скажешь? Вот эти, которые смотрели в рот Керим-бею, — может, они свободны?

Омер вдруг замолчал. Стало слышно, как лает где-то собака и шумит река. Неподалеку, кажется, росли какие-то цветы со странным, но приятным ароматом. Рефик тоже молчал.

— Здесь все рабы! — снова во весь голос заговорил Омер. — Все лицемеры, лжецы, дурные люди. Ничего, ничего хорошего здесь нет. Их можно только пожалеть, тех, кто сидел за столом. Жалкие безликие подпевалы… Ты знаешь, что было в прошлом году в Дерсиме. Слышал, как инспектор рассказывал. Но мне-то что с того? Не хочу об этом… Вот ты говоришь: Руссо, Руссо… Какой тут Руссо? Если бы этот твой Руссо жил в Турции, его избили бы хорошенько на фалаке, чтобы не воображал о себе, да и дело с концом.

Рефик снова зашагал вперед.

— Нет, все не так плохо, — сказал он и вздохнул. — В твоих словах, возможно, есть доля правды. Но нельзя же видеть мир только в черном цвете. Иначе разуму не во что будет верить!

— Вот это верно. Здесь, в Турции, разумом верить невозможно. — Омер снова махнул рукой в сторону рабочих бараков. — Или, как эти, веришь в Аллаха, или не веришь ни во что. Потому что здесь все фальшивка, все имитация! Во всем ложь, обман, лицемерие. Вот ты говоришь: Руссо. Кто наш Руссо? Намык Кемаль? Ты можешь его читать? Пробуждают его сочинения в тебе хоть какие-нибудь чувства? Может быть, когда-то в ком-то они что-то и пробуждали — в конце концов, не зря же он считается лучшим писателем своего времени. Кто еще? Немец прав: эпоха, которая во Франции продолжалась по меньшей мере полвека, у нас и полгода не заняла. Снова окунулись в прежнюю пошлость и лицемерие. Вот тебе и Турция… Ах, Турция! Когда я об этом думаю, мне хочется плакать, но ничего не поделаешь! Лучше не думать!

— Если ты сам веришь своим словам, это очень плохо, — проговорил Рефик.

— Что же тут плохого? Что плохого в том, чтобы видеть истину и говорить об этом? По мне, так жить иллюзиями гораздо хуже. И давай не будем больше говорить на эту тему. Который час? Кажется, уже скоро рассвет.

— Нет-нет, давай говорить! Я хочу высказать все, что мне сейчас пришло в голову. С тобой я никак не могу согласиться. Не понимаю, как ты можешь жить, думая так и ни во что не веря?

— Эка невидаль! Все так живут. Разве я один такой? Вот ты год назад верил во что-нибудь?

— Я? — Рефик простодушно, застенчиво улыбнулся. — Я в то время вообще не задумывался, нужно во что-нибудь верить или нет. Но ты… ты-то задумываешься. Если хоть один раз задумался об этом, назад дороги нет!

Ниган-ханым медленно взбиралась по трапу на палубу класса люкс, крепко держась за поручни. Она всегда боялась крутых и узких корабельных лестниц, более того, вообще с детства боялась пароходов. Но при этом с детства же ей хотелось иметь дом на островах. Трап закончился, и Ниган-ханым оказалась в просторном салоне. Осмотрелась и обрадовалась: потолок высокий, на полу ковер. Чистый, просторный, новый пароход. Она даже запомнила его название: «Календер». Когда ей приходилось сталкиваться с такого рода новшествами, пусть маленькими, но приятными, она всегда радовалась: не так уж у нас в стране все и плохо! А этот пароход к тому же отошел от пристани по расписанию. Полы чистые, не приходится ходить по окуркам, обрывкам билетов и прочему подозрительному мусору. Вот только народу слишком много. Ниган-ханым смотрела на рассаживающихся пассажиров и морщилась. Потом увидела Эмине-ханым, оккупировавшую несколько кресел — на них были разложены шляпки, сумки и коробки. Горничную специально отправили из дома пораньше, чтобы заняла места.