На угол бульвара Сен-Мишель и улицы Гей-Люссака, что рядом с фонтаном Ростана у Люксембургского сада, иногда привозят рояль, собирается несколько музыкантов. Играют современную музыку, рок, регтаймы, иногда все те же вечные песенки. Свист шин, шум улицы не мешают ощущению концерта, люди стоят как в зале, деньги не собирают и не бросают – их почтительно кладут в раскрытый скрипичный футляр, спрашивают, когда следующий концерт. Серьезные музыканты летом около кафе – особенно на Левом берегу – не редкость. Их сразу отличают, говорят как с артистами – видимо, знают.

В ресторанчике на улочке Грегуар-де-Тур, неподалеку от Сен-Жермен-де-Пре, седой человек, сам себе аккомпанируя, поет песни Монтана. Похоже, не настоящий профессионал, но поет хорошо и серьезно, рассказывает, что был с Монтаном знаком, наверное лукавит, но и сам он как-то не слишком настаивает на достоверности сказанного.

И на улицах уже не поют хором, как в фильме Клера «Под крышами Парижа».

Когда-то в тридцатые годы песенку Рауля Моретти на слова Рене Назеля, давшую название фильму, знали и напевали во всем мире:

«Sous les toits de Paris

Tu vois ma p’tit’ Nini

On peut vivre heureux et bien uni!»[92]

Фильм прославлен и почти забыт, а мелодия и само это словосочетание – «под крышами Парижа» – еще живет на окраинах нашей памяти. И вызывает смутные черно-белые картины бедной парижской улицы (скорее всего, декорации, тогда натурные съемки были редкостью), на ней прохожие, которым продают листки с текстом песни, и они поют ее под аккомпанемент шарманки или аккордеона. Кепки, широкие брюки, шейные платки, распахнутые воротники, ножи в карманах, песенки, гренадин, вино, абсент, танцы, любовь, смерть…

Кажется, канувший в прошлое мир апашей, наивной любви и нехитрых страстей забыт, как и фильм Клера. О нем напоминают – и трогательно, и банально – лишь уличные музыканты, лениво наигрывающие на концертино мотивы тридцатых годов где-нибудь на монмартрских улицах. И конечно, едва ли не в каждом брассри слышны всем знакомые мелодии парижских песенок – от Шевалье и Пиаф до Брассанса и Азнавура.

Чаще всего – Греко, Дассен, Монтан, Брассанс.

Для человека из России, тем более из России советской, именно Монтан стал первым после давно забытого и тогда не вспоминавшегося никем фильма Клера музыкальным символом таинственного и недосягаемого Парижа.

В середине пятидесятых у нас было повальное увлечение Монтаном – еще бы! У нас пели «Сормовскую лирическую», «Провожают гармониста в институт…». А тут… Других французских певцов мы не знали, в Монтане сконцентрировалось все, а главное – Париж, Париж. Еще почти не понимая слов, я ощущал прельстительность потаенных интонаций города:

Au printemps

Sur les toits les girouettes

Tournent et font les coquettes

Avec le premier vent

Qui passe indifferent

Nonchalant…

И это знаменитое:

J’aime flâner sur les grands boulevards

Y a tant de choses, tant de choses

Tant de choses а voir

On n’a qu’а choisir au hazard

On s’fait des ampoules

A zigzaguer parmi la foule

. . . . . . . . . . . .

Ça fait passer l’temps

Et l’on oublie son cafard[93]

Я писал, что видел Брассанса в фильме Клера «Порт-де-Лила» примерно тогда же, в пятидесятые. Фильм был мрачным, щемящим, значительным, но для меня тогда не вполне внятным. «Артиста» – так звали героя Брассанса, у него не было имени – я тем не менее запомнил, он словно бы был из иного, чем фильм, мира. Целую жизнь спустя я прочел превосходное определение литератора и кинокритика Леонардини: роль Артиста была «сшита вручную по его мерке».

Потом «Шербурские зонтики» с музыкой Мишеля Леграна, с этими речитативами, с этой горькой, щемящей французской интонацией, где слово и музыка едины, словно порождая друг друга. Все больше становилось пластинок, и даже на фоне пандемии «Битлз», утверждающегося рока и всего того, что куда важнее было для нашей протестной культуры, вкус и нежность к французскому шансону росли как часть вечной и неутолимой ностальгии по недосягаемой Франции. В конце семидесятых душами владели Дассен, Далида, и даже просто короткие музыкальные фразы Косма или Лея в фильмах, казалось, обладают особой французской интонацией, грациозной и чуть печальной.

Все же ничего не меняется в Париже.

Да, День взятия Бастилии едва ли отмечен танцами на площадях под аккордеон. Только в казармах пожарных устраиваются многолюдные, но скучноватые дискотеки. А ведь еще совсем недавно Ив Монтан пел песенку Франсиса Лемарка:

…Depuis qu’а Paris

On a pris la Bastille

Dans chaque faubourg

Et à chaque carrefour

Il y a des gars

Et il y a des filles

Qui sur les pavés

Sans arrêt nuit et jour

Font des tours et des tours

А Paris[94].

Просто что-то начинает происходить иначе, не так и не там, но остается непременно.

В февральский, холодный для Парижа полдень – градусов пять выше ноля – на улице Муффтар, точнее, на площади у собора Св. Медара, где берет начало знаменитая «Муф», когда уже шумел традиционный рынок, начала собираться по-особенному оживленная, сосредоточенно радостная маленькая толпа.

Там были юные барышни со светло распахнутыми веселыми глазами, одетые не то чтобы нарядно, но старательно и празднично, как сейчас едва ли принято одеваться. Корректно накрашенные дамы от двадцати и до неопределенно преклонных лет, подтянутые, до шелковистого глянца выбритые господа – люди в том возрасте, который во Франции определяется деликатным выражением «entre deux âges» (дословно: «между двумя возрастами»), чтобы избежать более печального – «troisième âge» («третий возраст»).