Странно, но Слизард советует мне не есть сыра. Совет этот поступает ко мне из его офиса, что в нью-йоркском здании «Пан-Ам», предмете зависти всей вселенной. Я не оставляю его слова без внимания. Сыр? Нет, благодарю вас. Держусь в сторонке от этого дерьма. Не натирайте мне сыр в макароны. Ни единой дольки «Заливных лугов» за компанию с Ким. Не притрагиваюсь к сырно-луковым крэкерам в «Черном Кресте». Когда у Клинчей мне предлагают коктейли, я не столько прикладываюсь к ним, сколько отказываюсь от сыра. И все же, когда я засыпаю, что за круги затхлого стилтона, слезящегося камамбера, пахучей горгонцолы являются ко мне и роятся, роятся, бороздя мой сон вдоль и поперек!

Лиззибу говорит, что очень много ест, когда несчастна. Она рассказывает мне об этом на кухне у Клинчей, в промежутках между откусыванием и пережевыванием того, что оказывается в поле ее зрения. Рассказывает дальше, говоря через плечо, оказываясь то возле холодильника, то возле плиты. С ней творится нечто ужасное. Вечно эти детские пристрастия: рыбные палочки, молочные коктейли, тушеная фасоль со свининой, липкая сдоба. Вес ее не ползет вверх, но взмывает. Лиззибу и ее вес! Как, я не знал? Да, малейшее отклонение от голодной диеты — и вот уже гротескная тучность стоит на пороге со всеми своими мешками. Не уверен, что здесь не замешана сила внушения, но через несколько дней мне уже кажется, что под подбородком у нее образовался некий полумесяц, а область диафрагмы опоясала складка избыточных жировых отложений. Вынимая голову из хлебной корзины, она говорит, что не знает, как ей с этим справиться.

Хоть я и могу сослаться на международное положение, совершенно очевидно, что виновным в этом несчастье считаюсь именно я. Приходится мириться со счетом, предъявляемым мне и за это бедствие. «Брось ты это, голубушка, — говорю я ей. — В море ведь полным-полно рыбы». Пожалуй, опять не самые удачные подвернулись слова. Потому что моря рыбой отнюдь не изобилуют, не кишат они ею больше, и все тут. Лиззибу мотает головой. Смотрит себе под ноги. Встает, направляется к грилю и тоскливо готовит себе этакую грезу наяву. С сыром.

Тем, кто в эти дни въезжает в Америку, рекомендуется выглядеть как можно лучше. Надеть на себя смокинг, к примеру, или же одеяние викария. Костюм пингвина, собачий ошейник — выбирайте. Я? Я, когда забрался в такси, будучи в двадцати милях от Мисси Хартер, выглядел как бродяга — увенчан бродяжьей шевелюрой, одет в бродяжий костюмчик, обут в бродяжьи башмаки. Глаза у меня, я чувствовал, были красными, как кайенский перец, красными, как циферки на счетчике, обозначающие доллары, что уплывали прочь — вместе со временем. Была ночь. Но все требования, изукрасившие пассажирский отсек, я различал ясно, как днем. Пассажирам предписывалось самим укладывать свой багаж в багажник (ВОДИТЕЛЮ ЗАТРУДНИТЕЛЬНО), воздерживаться от курения (ВОДИТЕЛЬ СТРАДАЕТ АЛЛЕРГИЕЙ). ГОВОРИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, ГРОМКО — это было третье предписание из длинного перечня того, что пассажир делать обязан, и того, что ему делать возбраняется. Даже при том, что движение на трех из четырех полос дороги было перекрыто, до города мы доехали с приличной скоростью. Лунного света хватало как раз на то, чтобы видеть окрестные облака — облака, выглядевшие как следы то ли резиновых сапог, то ли шин, то ли гусениц танка. Луна над небесными песчаными пустошами была в третьей четверти, и казалось, что она, слегка склонившись в сторону, улыбается, как трагическая маска. Под ней — наполовину опустошенный «Пояс ржавчины»[67]. ШЕРАТО. ТЕКСАК[68]*. Даже крупные корпорации теряют буквы. Затем город: жизнь, доведенная до буквализма, до бетонной конкретности; до предела конкретизированная и обетоненная. Вот он какой. И когда мы миновали Пентагон, самое большое здание на земле, видимое даже из космоса, я заметил, что в нем ярко горят все окна — все до единого.

Это было моей американской мечтой, моим американским сновидением. Америка? Увидеть ее во сне — вот и все, что мне удалось. Когда я проснулся, то по-прежнему сидел в аэропорте Хитроу, прижимаясь щекою к горячему винилу. Минут пятнадцать я наблюдал, как пожилой мужчина жует жвачку; как вся его жизнедеятельность сосредоточилась между зубами и верхней губой, делая его похожим на кролика. А потом я просто подумал: довольно.

Вернуться в Лондон оказалось делом нелегким: даже здесь я едва не провалился. Даже для возвращения в Лондон мне пришлось напрячь все силы и призвать на помощь все свое везение («Не извольте беспокоиться! А такси вы здесь все равно не заполучите. Ни в коем разе»). Прежде я никогда не думал, что смогу жить, если мне не удастся добраться до Мисси, до Америки. Но, как видно, смогу. В конце концов, все это не будет до ужаса долгим.

Тот сон… Такой дотошный, такой подробный — такой буквальный. Одно из тех сновидений, где все происходит с той же скоростью, что и наяву. В него входили и четыре часа, на протяжении которых меня убедительнейшим образом мурыжили иммиграционные службы. Мисси Хартер всегда видела такие сны; лежа у меня под боком, она по полночи проводила в Библиотеке Конгресса или делая покупки у Валдуччи[69]. Что-то подсказывает мне, что подобных снов я больше никогда не увижу. Отныне и присно будет царить специальная теория относительности — эйнштейновы пытки. Так что, возможно, то американское сновидение было прощанием со снами. И еще со многим другим.

Чем я занимался? Вся эта затея, вся эта любовная экспедиция, все помыслы о ней: все явилось из другого мира. Забудь об этом. Отвернись. Попробуй снова поиграть в кости со смертью и ненавистью, вместо того чтобы сражаться за любовь в несуществующей войне…

Если бы мы могли проникнуть сквозь ее силовое поле (а мы не вполне способны это сделать, потому что красивые и безумные обладают наиболее мощными силовыми полями), то узнали бы, что стенки желудка у нее болят, что в нем ощущается тяжесть, что порой она чувствует тошноту — которая то делает резкий рывок, то так же резко тормозит, — и что все виды лососевых рвутся вверх, против течения. Но вот идет она, наша героиня, Николь Сикс, по улице, по Голборн-стрит, пронося с собою сноп света сквозь все тамошнее беспорядочное мельтешение. И не то чтобы улица была в этот день бесцветной и неопределенной с виду: освещенная низким солнцем, ощетиненная золотистой пылью, она выглядела ободранной, ощипанной и, казалось, испытывала жгучую боль. Но Николь проносила через нее другой свет, свет человеческий, чему не мешало даже то, как была она одета: стремясь к простоте и внушительности, она выбрала черную вельветовую юбку, черный же обтягивающий кашемировый джемпер и белую блузу с голубой лентой, служившей галстуком-бабочкой; волосы она зачесала назад (а еще раньше, стоя перед зеркалом, устрашающим образом подвела себе брови). На нее бросали все те виды взглядов, каких она ожидала. Женщины при виде нее выпрямляли шеи; мужчины смотрели мельком и опускали головы. Раздался всего один не согласующийся со всем прочим выкрик — он донесся из кузова грузовика и тут же растаял: «Мисс Вселенная! Мисс Вселенная!» Казалось, все остальные норовят сдвинуться в сторону или пройти по диагонали, но Николь шагала совершенно прямо, никуда не отклоняясь.