Кит вошел. Николь стояла у стола и в свете бра — в комнате уже стемнело — пересчитывала деньги. На ней была черная, откровенно вульгарная ночная рубашка. Распустив волосы, выставив на треть обе груди, не допуская и тени улыбки на озабоченное лицо, она надеялась, что напоминает какую-нибудь мадам из Монако после тяжелой недели на первом году частичного удаления от дел — или что-нибудь наподобие, что можно увидеть по ТВ. Она сняла свои темные очки и глядела на него, стоящего в тени. Он, в свой черед, смотрел в сторону света. Их силовые поля бесшумно соприкоснулись. И прозвучало вот что:

Дом — это его тайна. Никто там до сих пор не бывал. Ну, случались кое-какие вторжения: являлись сборщики арендной платы, переписчики, полицейские, жулики-электрики, фальшивые водопроводчики и так далее, равно как настоящие работники соцобеспечения и офицеры по надзору — но никто из его знакомых. Никогда. Только собака, жена и ребенок, все остальные — посторонние. А обитатели — тоже его тайна. Дом — это его страшная тайна. Дом — это его грязная маленькая тайна. А теперь тайна вышла наружу.

— Должно быть, — осторожно сказала Николь, — когда-то твоя жена была очень миленькой.

— Не надо было, Ник, этого делать, мать-перемать.

— А дочурка просто божественна. Как, ты говорил, кличут твою собаку?

— Не надо было, мать-перемать, делать этого, Ник.

— Такое благородное животное… Кит, да я все понимаю. Ты не хотел, так ведь, чтобы я узнала, как по-свински ты в этой жизни обустроен.

— Это так… Это так непорядочно.

Наготове у нее была бутылка виски и два высоких стакана. В один из них она плеснула с четверть пинты и не подумала разбавлять. Сделала два глотка и, обойдя стол, приблизилась к нему.

— Выпей-ка этого.

Он тоже сделал пару глотков.

Николь, когда хотела, могла быть выше Кита. И сейчас она, стоя на четырехдюймовых шпильках, была, конечно же, выше его. Не сгибая ног, она оперлась на стол и, опустив голову, проговорила:

— Я тут взяла немного из твоих денег — потратилась на новые чулки и всякое такое. Надеюсь, ты не против. — Посмотрев ему в глаза, продолжила: — Ты же, Кит, знаешь, зачем я все это делаю, разве нет? Ты же знаешь, ради чего я все это затеяла?

Непохоже было, чтобы Николь смеялась. Но про себя она думала, что происходящее невероятно смешно.

— Ну и ради чего?

— Все это — ради твоих дартсовых побед! Слушай…

Речь ее длилась минут пять или шесть. Затем она взяла Кита за руку и подвела его, одеревеневшего, к дивану.

— Я, Кит, сделала для тебя небольшой фильмик. Забавный, но, думаю, он каким-то образом разъяснит тебе, что я имею в виду.

…Черные перчатки по локоть, взгляд юного удивления, коктейльное платьице «цвета ревности», воздушный поцелуй; покачивающийся черный палец, на что-то указывающий.

— Медленнее, — простонал Кит, когда началось затемнение. С негромким рычанием он принялся тыкать пальцами в кнопки пульта. Затем загорелое тело Николь, одетое лишь на четверть, стремительно бросилось обратно, после чего стало превращаться то в заводной манекен, то в живую статую, когда Кит останавливал воспроизведение на избранных кадрах.

— Уф, — сказал Кит, не столько с вожделением, сколько с искренностью профессионала. — Вот это да…

Вслед за тем она отдала ему деньги — горсть за горстью небрежно пошвыряла их в пакет, украшенный логотипом какой-то фирмы, а после провела Кита в коридор. Кит то и дело предпринимал попытки выглядеть вполне искушенным, изображал на лице некое подобие достоинства, но губы его постоянно извивались в юношеской похотливой ухмылке. Стоя над ним на лестничной площадке, она скрестила руки и, казалось, смотрела сверху вниз на собственное тело.

— Вечная притягательность этой выемки, Кит. В чем тут дело, хотела бы я знать. В симметрии? В напряженности, порождаемой их близостью?

— Шик-блеск, — сказал Кит. — Прикольный вид.

— В книжках этак тоскливо пишут, что мужикам хочется зарываться туда лицом. Дескать, Кит, это способ вернуться к матери. Но я не согласна. По-моему, они не хотят зарываться туда лицом.

Кит кивнул, а потом помотал головой.

— Я, Кит, считаю, что они предпочли бы зарыться туда своим хером. Посношаться с сиськами — вот чего они хотят. Я так думаю. Спорю на что угодно, что это именно так.

— Да уж, ясен пень! — сказал Кит.

Она не была настоящей. Всего лишь манекеном, подчиняющимся пульту.

— Запомни хорошенько. В следующий раз, когда его увидишь, вверни что-нибудь о поэзии. Неважно, каким образом. А тем временем, Кит, мастурбируй, представляя себе меня. Измотай всего себя, думая обо мне. Пусть это будет чем-то вроде тренировки. И основательной. Воображай себе все то, что ты хотел проделать со своими девицами, а они этого стеснялись. Или не позволяли тебе. Проделай все это со мной. В воображении.

У Кита, казалось, глаза полезли на лоб.

— Дай мне тебя попробовать. Ну, куколка. Дай попробовать.

Ей придется прикоснуться к нему. Тремя длинными пальцами она ощутила, каковы на ощупь его волосы — они были такими же сухими, как заросли дрока, готовые вспыхнуть от малейшей искры. Того и гляди, займутся. Она ухватила их возле изломанной, как будто сучковатой линии пробора и медленно потянула назад. Затем, наклонившись к его открывшемуся лицу — и уже слыша журчание слюны, омывающей его рот, этакий звон талой воды (нет, не я это делаю, это Энола, Энола Гей!), одарила его «Еврейской принцессой».

Когда зазвонил телефон, Николь выпила виски. Она сняла трубку, услышала паническое верещание тональных сигналов, набрала шестерку и сказала: «Боюсь, сейчас меня здесь нет». И в некотором смысле она имела в виду именно то, что сказала. «Если хотите оставить сообщение, то говорите после сигнала».

Сигнала, разумеется, не последовало, и они оба выжидали. Господи, да сколько же миновало секунд?

— Алло? Алло, Николь?.. О боже, я тут совершенно промок. Так неловко говорить с автоматом. Послушай. Я был…

Она надавила пальцем на рычаг.

Осторожно пригнув голову, Гай вынырнул из телефонной будки и оказался лицом к лицу со стеной дождя шириной во всю улицу. Играла музыка — она появлялась и проплывала под громовым гоночным треком, в который превратилось небо. Настоящая музыка звучала тоже — и, кстати, превосходная. Гай, обернувшись, увидел в углу престарелого негра с саксофоном, из которого изливалась страстная меланхолия Коулмана Хокинса. Что это было? Ах да. «Давнишние дни». Нужно будет непременно дать ему денег…

Он стоял в подземной пустынности станции метро на Лэдброук-гроув, всего лишь в полумиле от того дома, возле которого не так давно обнаружил живой таксофон — в нескончаемом ряду мертвых. Вот ведь находка! Все равно что узреть птеродактиля, благодушно восседающего на телеграфном проводе среди воробьев и обтерханных старых ворон. Дождь, непрестанно усиливающийся, лился теперь с такой мощью, что даже машины, казалось, блуждая, брели вброд. Автобусы, как освещенные крепости, застыли в промозглой ночи. Эта песня: как все в ней было усложнено, как горестно переплетено и спутано! Сначала проходишь через это, говорится в ней. Потом ты проходишь через это. А после проходишь через то. Жизнь, думал Гай. Когда песня наконец отзвучала, Гай подошел к саксофонисту и сунул в его стирофомовую кружку десятифунтовую банкноту.