class="p1">— Вот видите, — сказал он, опуская трубку на рычажки, — колесо завертелось. Если бы еще эти молокососы от вас ночью не сбежали и сами бы теперь снесли авоськи с папиросами в милицию, там могли бы, может быть, дела не заводить. А теперь — всё! Суда не миновать.

Леонард Леонович предложил комсомольцам отвезти краденое в милицию и как можно скорее отыскать и привести в интернат обоих нарушителей.

Явилась встревоженная мать Федоскина, полная женщина с пышной прической свежевыкрашенных в желтый цвет волос под ярко-голубой береткой, одетая в пальто из искусственного меха. С испуганным лицом она ждала, что ей скажут, и заранее вынимала из сумочки носовой платок. Едва услышав, что сын вторично попался в краже, она всхлипнула, по напудренной щеке покатилась слеза.

Месяц спустя народный суд разбирал дело об ограблении табачного ларька учащимися интерната Семеном Федоскиным и Анатолием Корабликовым. Одному из обвиняемых исполнилось пятнадцать лет, другому до пятнадцати не хватало двух месяцев. Пересветов присутствовал на заседании суда; Долинов пришел со своей заместительницей по воспитательной части Тамарой Викторовной, с Екатериной Антоновной, как свидетельницей ночного происшествия, и с командирами всех восьми интернатских отрядов.

В Корабликове Пересветов узнал красивого светловолосого мальчика, который в первое посещение писателя водил его по кабинетам, спальням и отрядным комнатам, давая толковые пояснения. Тамара Викторовна тогда шепнула гостю, что Толя у нее «на испытании»: пошаливал, пропускал уроки, но не испорченный, не из трудных; она поручилась директору, что сумеет его исправить, и с этой целью загружает общественными поручениями. А вот теперь этот мальчик ее сильно подвел. Между прочим, в делах «хунты» ни тот, ни другой из обвиняемых замешаны не были.

Толин отец по вызову в суд не явился, пришла мачеха, пожилая женщина, санитарка одной из московских больниц. Рядом с ее скромным поношенным жакетом модное пальто и голубой берет Федоскиной выглядели крикливо. Пришел и отец Семы, разведенный с Федоскиной, инженер. Вырисовывалась самая обыкновенная ситуация, сотни раз описанная в печати: оба подростка росли без родительского присмотра. Толя, ночуя дома в выходной день, должен был прятать от отца свой транзистор, чтобы тот его не пропил. Отвечавший на вопросы женщины-судьи искренно, Толя замялся и потупился, когда она спросила, любит ли он отца. После повторного вопроса с усилием, глядя в пол, ответил: «Не уважаю его».

Семин отец не видался с сыном около года. Ходил ли он вместе с сыном когда-нибудь в театр или кино? В цирк или на концерты? «Зачем? — отвечал он с удивлением. — У нас дома был телевизор». Мать Семы все время отирала слезы, невнятно отвечала судье. Мальчику у нее «жилось хорошо», в интернат она его отдала потому, что сильно занята по службе.

Подростки своей вины не отрицали, однако вели себя по-разному. Семины ответы откровенностью не отличались: «Не знаю… Не помню…» Что они хотели делать с таким количеством папирос и сигарет? «Выкурить их». А с брелоками, авторучками и прочей мелочью? Он пожимал плечами: «Не знаю…» Было ли намерение их продать? Сема качал головой — не было. А когда Толя признал, что такое намерение у них было, Семен на повторный вопрос сказал: «Не помню».

В своем последнем слове Толя говорил, что раскаивается, обещал сделанного не повторять, просил не лишать его свободы и под конец расплакался. А Сема, поднявшись с места, произнес всего три слова: «Мама, прости меня». И сел. Разговаривать с судом он не собирался. А мать, уткнувшись в платок, зарыдала в голос.

Дирекция интерната дала обоим подросткам, по их поведению в школе до этого случая, характеристики неплохие. Суд приговорил Федоскина к лишению свободы на два года, которые он по первому приговору имел условно, а Корабликова — к году условно.

Когда шли с заседания суда, Пересветов сказал Долинову и Тамаре Викторовне, что настоящее виновники мальчишеской кражи остались без наказания.

— Это родители Федоскина. Семины отец и мать.

— Понимаю вас, — отвечал Леонард Леонович, — но их поведение не подсудно. Нет такой юрисдикции, чтобы наказывать за нежелание заботиться о детях или неумение их воспитывать.

— Жаль, что нет! — запальчиво воскликнул Константин Андреевич. — Вы думаете, о чем мамаша плакала: что сынок стащил у государства? Как бы не так! О том, что он попался. У этого семейного дуэта на суде был прозрачный подтекст. Наверняка мамочка на глазах у ребенка чем-нибудь промышляла «налево». Вот яблочко и не укатилось от яблоньки.

…Знакомясь с литературой по психологии, Константин в одном из журналов наткнулся на статью по проблеме наследственности, подписанную: «Г. Ступишин, доктор биологических наук». Геннадий! Еще один старый друг, давно утерянный из виду, младший брат Юрия, редактора пензенских «Зорь»!

Разузнать адрес не составило труда. Они списались. Гена работал в научных учреждениях Ленинграда и в очередной приезд в Москву зашел к Пересветовым. Его невысокая фигура сохранила военную выправку (он участвовал в гражданской войне); волосы слегка поседели, сходившиеся у переносицы черные брови придавали его лицу мрачноватый вид. Из кармашка на выпуклой груди торчала верхушка футлярика; расцеловавшись с ним, Костя щелкнул по ней пальцем и спросил:

— Лупу с собой таскаешь по-прежнему?

— Футляр с очками, — отвечал, улыбнувшись, Геннадий.

В юности он очков не носил. От улыбки две глубокие складки обозначились на щеках. Пересветов позвонил сыну, считая, что эти двое должны друг друга заинтересовать. Взял экземпляр своего первого романа и с проникновенной надписью вручил Ступишину, умолчав, что тут он в «вундеркинде от биологии» узнает себя (Гена увлекался естественными науками с младших классов гимназии). Ступишин стал извиняться, что не читал пересветовских романов.

— Разве можно всех писателей перечитать, — возразил Костя, — их у нас нынче тысячи. Да ведь и я твоих трудов не читал.

— Мои труды специальные, а в искусстве каждый должен разбираться. Учти, в распре «физиков» и «лириков» я был на стороне последних.

Ступишин расспросил Костю о его успехах, о военных злоключениях. Коротко рассказал о себе: перед войной его, как сторонника генетической теории, сняли с научной работы в Ленинграде, и он вплоть до 60-х годов работал на периферии не по специальности.

— Если хочешь узнать, через какие испытания прошла в годы своего возмужания советская генетика и ее сторонники, прочти воспоминания академика Дубинина. С тридцатых годов у нас с нелегкой руки Лысенко считалось, что ген — это «фальшь», что, наследственные признаки генами не передаются, их можно произвольно изменять, варьируя условия жизни растений и организмов.

— По Дарвину, насколько я понимаю, — сказал Константин, — изменения в генах происходят случайно, однако те из них, какие помогают данной особи выжить, могут закрепиться в потомстве. Сведение причин изменчивости