Спокойствие Пьера, когда он бывал в обществе, было не единожды нарушено мольбами юных леди доставить им удовольствие, написав в их альбомы какую-нибудь милую, коротенькую песню. Мы говорим, что здесь его покой в обществе был нарушен, ибо истинный шарм приятного светского общества состоит в том, что вы теряете свою остроту индивидуальности и с восхищением погружаетесь в этот умеренный общественный пантеизм, ибо он представляет из себя именно это, который размягчает каждого, делая всех похожими друг на друга, и вечно царствует в этих гостиных, кои спокойно и с приятностью представляют в ложном свете само свое имя, как только все их покидают. Отклонять альбомы – это весьма неловко, но подчас бывало гораздо хуже и особенно неприятно для Пьера исполнить просьбу. С равной несомненной справедливостью вы можете назвать это или его слабостью, или отличительной чертой его характера. Он призывал на помощь всю свою учтивость – и отказывал. И отказ Пьера, по словам мисс Анжелики Амабилии из Амблсайда, был приятнее, чем согласие других. Но затем, после того как он отклонил ее предложение написать в альбоме, Пьер в порыве галантности, находясь в роще Амблсайда вместе с нею, в ее присутствии вырезал инициалы мисс Анжелики на коре красивого клена. Но не все юные леди – мисс Анжелики. Получив вежливый отказ в гостиной, они берут желаемое измором. Они отсылали свои альбомы Пьеру запакованными в красивые конверты, не забывая побрызгать розовым эфирным маслом[143] в ладони тех домашних слуг, кои отвозили их послания.

И пока Пьер, прижатый к стене из-за своей галантности, медлил, не в силах решить, что же ему делать, ожидающие его альбомы множились в его комнате и мало-помалу заняли в ней целую полку – одним словом, пока собрание этих переплетов положительно резало ему глаз своим сверканием, их чрезмерное благоухание заставляло его попросту падать в обморок, хотя в действительности он был неравнодушен к парфюму, если тот использовался в умеренных количествах. Таким образом, даже в самые холодные вечера ему приходилось держать распахнутыми верхние створки окон.

Писать в альбом юной леди – самая простая задача в мире. Но cui bono?[144] Неужели есть недостаток в напечатанных сочинениях, что должны вернуться времена монахов-переписчиков и дамские альбомы станут манускриптами? Какие свои строки мог написать Пьер о любви и других предметах, чтобы они превзошли те, что божественный Хафиз[145] написал много столетий назад? Разве нет Анакреонта[146], и Катулла[147], и Овидия[148] – неужели они все не переведены или недоступны? И потом – благослови Господь их души! – разве прекрасные создания забыли Тома Мура?[149] Нет, запись, сделанная вручную, Пьер, – они хотят запись, начертанную твоей рукой. Отлично, думал Пьер, истинные чувства лучше, чем переданный образ, бесспорно. Я подарю им истинное ощущение моего почерка в той мере, в какой им хочется. И губы гораздо лучше, чем рука. Позволим им прислать мне свои милые личики, и я поцелую их литографии[150] на веки вечные. Это была удачная идея. Он кликнул Дэйтса и велел снести вниз в столовую все альбомы, набив ими доверху корзину. Там он их все открыл и разложил на длинном столе; затем, вообразив себя папой Римским, когда его святейшество одним взмахом благословляет долгие ряды ящичков с четками, он послал один благочестивый воздушный поцелуй всем альбомам и приказав трем слугам отправить альбомы по домам с его наилучшими комплиментами, вместе со сладким поцелуем в каждом альбоме, обернутом в бесплотную ткань из воздушных струй.

Со всех уголков графства, как из города, так и из деревни, и особенно в такое промежуточное время года, как осень, Пьер получал множество настойчивых приглашений прочесть лекцию в лекториях, в Ассоциации молодых людей и других литературных и научных сообществах. Письма с этими приглашениями казались поистине впечатляющими и необыкновенно льстили Пьеру в его неопытности. Одно содержало следующее: