III

Но особенно странным было то, что приглашения прочесть лекцию приходили от почтенных, убеленных сединами городских обществ и составлялись почтенными, седовласыми секретарями, кои были весьма далеки от мысли, что их письма наполнят молодого Пьера чувством самого искреннего смирения. «Прочесть лекцию? Лекцию? Я, еще подросток, буду произносить лекцию в аудитории на пятьдесят скамей, где на каждой будет сидеть по десять седовласых мужчин? Целых пять сотен седовласых слушателей! Отважится ли один мой бедный, неискушенный ум сформулировать положения лекции перед пятью сотнями умов, умудренных жизненным опытом?» Казалось слишком абсурдным даже думать об этом. И все же пятьсот человек через своего представителя добровольно подписали это самое пригласительное письмо для него. Тогда разве могло быть иначе, что те самые первые проблески тимонизма[152] возникли у Пьера, когда он в своих рассуждениях пришел ко всевозможным постыдным выводам, кои следовали из такого факта. В его памяти воскресло воспоминание о том, как однажды, во время одного из его визитов в город, был вызван отряд полиции, чтобы подавить большое народное волнение, кое образовалось из-за давки и ссор за места на первой лекции парня девятнадцати лет, знаменитого автора «Недели на Кони-Айленд»[153].

Нет нужды говорить, что Пьер самым честным и уважительным образом отклонил все вежливые приглашения подобного сорта.

Сходные разочарования, кои проистекали из его более трезвых размышлений, таким же образом лишали всей их сладости некоторые другие, столь же поразительные проявления его литературной славы. Просьбы об автографах ливнем лились на него; но временами, в шутливой манере удовлетворяя более срочные просьбы тех же самых людей, Пьер не мог не ощутить мимолетного сожаления, что из-за его крайней молодости и совершенной незрелости характера почерка его подпись не обладает той твердой равномерностью, которой – по причине простого благоразумия, если не больше, – всегда должна быть отмечена подпись знаменитого человека. Его сердце трепетало в муках сочувствия к потомкам, кои, можно не сомневаться, будут безнадежно озадачены таким количеством противоречивых подписей в виде одного и того же прославленного имени. Увы! Потомки, вне всяких сомнений, придут к выводу, что они все поддельные, что ни один авторский рукописный реликт подписи великого поэта Глендиннинга не уцелел до их злополучных времен.

От владельцев журналов, чьи страницы были удостоены чести содержать его словесные излияния, он получил весьма спешные и настойчивые эпистолярные просьбы одолжить его портрет, написанный маслом, для того, чтобы они могли сделать гравюру для первой страницы их периодических изданий. Но здесь вновь всплыли размышления самого меланхолического свойства. Это всегда было одним из самых сокровенных желаний Пьера – отпустить гладкую бороду, кою он считал самым благородным отличительным признаком мужчины, не говоря уже о знаменитом авторе. Но пока что он был безбородым, и ни одно хитроумное снадобье фирмы «Роланд и сын» не могло вызвать рост бороды, коя должна была появиться как знак взросления в свое время, чтобы теперь украсить обложку журнала. Кроме того, его подростковые черты и выражение лица в целом претерпевали ежедневные изменения. Станет ли он принимать участие в этом бессовестном обмане грядущего потомства? Честь запрещала.

Эти эпистолярные петиции, как правило, были выдержаны в тщательно продуманном уважительном тоне; таким образом, они давали понять, с каким глубоким уважением будут обращаться с его портретом, в то время как он неизбежно послужит материалом для неотложного дела – получения с него литографии, о коей они умоляли. Но одна или две персоны, кои порой выражали ему свои настойчивые требования в устной форме в деле получения его литографии, казалось, были обделены тем естественным уважением, кое должно питать к портрету любого человека, не говоря уже о портрете гения, столь прославленного, как Пьер. Они даже не пытались вспомнить, что портрет любого человека обычно получает и действительно имеет право даже на большее уважение, чем его прототип, с тех пор, как кто-то может свободно похлопать своего знаменитого друга по плечу и при этом несомненно провести его за нос касательно портрета. Причина сего может быть такой, что портрет лучше создан для уважения, чем человек, поскольку нельзя вообразить ничего недооцененного относительно портрета, тогда как у человека можно неизбежно найти такие недооцененные черты, к коим он не останется нечувствительным.

Благодаря одной встрече Пьер внезапно завязал одно литературное знакомство – с главным редактором ежемесячного издания «Капитан Кидд», который вдруг выпрыгнул на него из-за угла, и Пьер был напуган его быстрым:

– Доброе утро, доброе утро… как раз вы-то мне и нужны… ступайте-ка за мной, здесь недалеко, и сделаем ваш дагерротип[154]… обратим его затем в гравюру, так как у нас нет времени… он нужен для следующего выпуска.

Сказав так, этот глава «Капитана Кидда» схватил Пьера за руку и самым энергичным образом потащил его прочь, словно полисмен – вора-карманника, когда Пьер учтиво сказал:

– Настоятельно прошу вас, сэр, постойте, пожалуйста, я не намерен делать ничего подобного.

– Вздор, вздор… нам необходимо иметь литографию… это общественное достояние… пойдемте… осталось пройти всего шаг или два.

– Общественное достояние, – закричал Пьер, – которое очень пригодится ежемесячнику «Капитан Кидд»… это очень в духе «Капитана Кидда» – сказать все это. Но вынужден повторить, что я не намерен соглашаться.

– Не намерены? В самом деле? – закричал в свою очередь главный редактор, изумленно глазея на Пьера, который был совершенно спокоен. – Да ведь, помилуй бог вашу душу, мой-то портрет напечатан – давным-давно напечатан!

– Ничем не могу помочь, сэр, – сказал Пьер.

– О! Пойдемте, пойдемте. – И редактор снова схватил его за руку с самой бессовестной фамильярностью.

Несмотря на то что он был самым добросердечным юношей в мире, Пьер, когда его порядком злили, временами обращался в опасного дьявола, который был весьма склонен проснуться благодаря задевающей за живое грубости джентльмена, принадлежащего литературной школе «Капитана Кидда».

– Слушайте вы, мой добрый приятель, – сказал Пьер, подкрепляя свое справедливое заявление тем, что решительно сжал кулаки, – бросьте мою руку сейчас же… или я отброшу вас. Убирайтесь к дьяволу, вы и ваш дагерротип!