В то время сие происшествие в качестве своего продолжения, кое как-никак, заставляло задуматься, оказало на Пьера вовсе неожиданный эффект. Ибо он вдруг с необыкновенной живостью задумался о том, что самый добросовестный портрет кого угодно может быть получен с помощью дагерротипии, в то время как в прежние времена достать самый лучший портрет было во власти лишь власть имущих, этих земных аристократов духа. Сколь естественно было тогда умозаключение, что, вместо того чтобы дарить бессмертие гению, как встарь, ныне портрет, ежедневно запечатлевая болванов, низвел чудо до обыденности. Кроме того, если все, кому не лень, будут публиковать свои портреты, истинное отличие отныне будет крыться в том, чтобы вовсе не публиковать свой. Ибо, если вы напечатаны вместе с Томом, Диком и Гарри и носите пальто той же длины, что и они носят, то в чем же вы отличаетесь от Тома, Дика и Гарри? Словом, даже такой несчастный мотив, как низменное личное тщеславие, помог Пьеру принять решение в этом деле.

Иные записные любители общепринятой литературы эпохи, так же как очевидные поклонники его собственного великого гения, часто просили Пьера в письмах предоставить им материалы, с помощью коих можно было бы составить его биографию. Они заверяли Пьера, что жизнь всех живых существ в высшей степени небезопасна. Он может чувствовать, что у него впереди все еще много лет, время может щадить его, но при любой внезапной и смертельной болезни насколько же его последние часы были бы отравлены мыслью, что он, кажется, уходит навсегда, оставляя мир в неведении относительно сокровенного знания о том, из какой именно материи и какого цвета были те первые штанишки, кои он носил. Подобные образы, вне всяких сомнений, задели в его душе очень нежные струны, кои небезызвестны для наставника. Но когда Пьер подумал, что, благодаря его крайней молодости, его собственные воспоминания о прошлом быстро утонут во всякого рода полувоспоминаниях и обычной неопределенности, он не смог найти в своем сознании таких материалов, кои мог бы предоставить своим нетерпеливым биографам, и в особенности потому, что главный достоверный источник подобных сведений о его успехах в прошлом был недоступен для любых человеческих призывов, ибо навеки покинул этот мир. С тех пор как его превосходная няня Кларисса умерла, минуло около четырех лет или больше. Напрасно молодой литературный друг, известный автор двух предметных указателей и одной эпической поэмы, в разговоре с коим всплыла эта печальная тема, с теплотой поддержал его объяснение причины своего отказа несчастным биографам, сказав, что, как бы это ни было неприятно, кому-то приходится расплачиваться за свою славу и нет ни малейшего смысла отступать; и кончил он тем, что из венца, который украшал его шляпу, он пожертвовал гранками[155] своей собственной биографии, коя, вкупе с самыми глубокомысленными размышлениями для масс, была в кратчайшие сроки опубликована в форме памфлета и продавалась по шиллингу за экземпляр.

Это только еще больше озадачило и ранило Пьера, когда другие, куда менее деликатные кандидаты в биографы все еще продолжали ему регулярно присылать печатные рекламные образцы «Истинной биографии» с его именем, вписанным чернилами, умоляя его оказать им, а также всему миру честь и сделать точный набросок своей жизни, включая критику на его же собственные произведения да напечатанные рекламы, кои неясно возражали, что, несомненно, он знал больше о собственной жизни, чем любой из ныне живущих, и что он один, сложив вместе великие работы Глендиннинга, может обладать правом по-настоящему, как следует проанализировать их и вынести окончательное суждение об их замечательной структуре.

И вот, когда Пьер находился под влиянием унизительных эмоций, порожденных такими событиями, как те, что были описаны выше, был преследуем книгоиздателями, граверами, редакторами, критиками, собирателями автографов, любителями портретов, биографами, а также просителями и протестующими друзьями литературы всех мастей, тогда в живую душу его прокрались дурные предчувствия меланхолического толка о полной неудовлетворительности любой человеческой славы; и с тех пор даже самые соблазнительные предложения и самые самоотверженные порывы, совершаемые в его интересах, – все это он вынужден был с грустью отклонять.

И нетрудно поверить, что после удивительного, жизненно важного, судьбоносного открытия, кое было так неожиданно сделано Пьером в Седельных Лугах – открытия, кое на какое-то время в неких определенных обстоятельствах в известной степени заставило его пережить чувства сродни тем, что обуревали Тимона Афинского[156], – он не преминул схватить с особенным нервным отвращением и презрением тот пухлый пакет, который содержал в себе рекламные образцы «Биографии» и письма других глупых лиц, письма, кои он в час не столь жестокого расположения духа отложил в сторону из любопытства. Это был почти дьявольский оскал, когда он увидел, как та самая груда бумажного хлама гибнет в пламени навсегда, и почувствовал, что словно это он был уничтожен на своих глазах так, что в его душе навеки убито и последнее, мельчайшее, непроявленное, микроскопическое начало того отвратительнейшего тщеславия, к которому все те абсурдные корреспонденты думали обратиться.

I

Ввиду того что Пьеру, при посредстве различных косвенных намеков, ставилось в вину гораздо больше, чем обыкновенный естественный гений, может показаться странным, что до сей поры лишь самые посредственные журналы публиковали исключительные создания его ума. Нет нужды добавлять, что сии журналы в своей наиблагоразумнейшей серьезности не содержали в себе ничего необычного; в самом деле, полностью отбросим в сторону всю иронию, если до сих пор мы не отказывали себе в чем-либо подобном, – подобные беглые высказывания мастера Пьера были в высшей степени обыденными.

Это правда, как я уже давно сказал раньше, что природа в Седельных Лугах очень рано стала восприниматься Пьером как благословение – она играла для него в воздушные трубы с голубых холмов и нашептывала ему тайны гармонии в говоре своих родников и в шуме лесов. Но в то же время, как природа очень рано и очень обильно питает нас, она сильно запаздывает в обучении нас правильной методике, когда мы садимся на нашу диету. Или сменим метафору – скажем, есть бескрайние каменоломни прекрасного мрамора; но как его добыть, как надолбить его долотом, как построить храм? Молодость должна тогда совсем покинуть каменоломни на некоторое время, и не только отправиться в путь, чтобы добыть инструменты для работы на каменоломне, но должна прямиком отправиться изучать архитектуру. Открыватель каменоломни предшествует резчику по камню; и резчик по камню предшествует архитектору; и архитектор предшествует появлению храма, ибо храм венчает мир.

Да, Пьер не только не был архитектором в то время, Пьер и впрямь был тогда очень молод. И нередко замечаешь, что, ломая камень на руднике ради драгоценных металлов, много отходов этой добычи сперва мучительно прорабатывают и отбрасывают прочь; и, таким образом, кто-то, ломая камень в поисках золота гениальности, сперва вытаскивает на свет божий много глупости и банальности. Счастье было бы, если б у человека внутри помещалось некое хранилище для его же хлама подобного сорта, но человек подобен временному арендатору жилища, который не имеет права хранить лишние вещи в подвале, а вынужден выставить их прямо на улицу перед входной дверью, чтобы городские мусорщики забрали их на свалку. Наилучший способ навеки избавиться от своих банальностей – это существенно опустошить самое себя да создать из них книгу, ибо, единожды записав их в свою рукопись, можно потом сжечь книгу в огне, и все будет прекрасно. Однако рукописи не всегда попадают в огонь, и поэтому скверных книг – подавляющее большинство по отношению к тем, в коих есть положительные стороны. Любой, по-настоящему искренний человек, будучи автором, никогда не станет торопиться, точно называя период, когда же он полностью освободится от ненужного хлама да отыщет золото на своем руднике. Правда такова, что, чем больше умудрен жизненным опытом человек, тем больше недоверия он выказывает по определенным вопросам.